Читаем без скачивания Царская любовь - Александр Прозоров

– Выходит, я теперь царь? – поежился юноша.

– Всевластный государь, чадо, – степенно кивнул митрополит. – Един бог на небе, един ты на земле. Привыкай.

– Так, – погладил пальцами подбородок царь всея Руси. – И с чего мне начинать свое царствие надобно, отче?

– Во первую голову, – начал рассказывать святитель, – надобно во все пределы русские грамоты отослать с известием о твоем венчании и о том, что все печати прежние со старым титулом отныне более недействительны. Они ведь у опекунов твоих и в Думе боярской остались. Князья воспользоваться сим способны, указов в свою пользу напридумывать. Дабы сего не допустить, воеводы на местах должны иметь пример твоей царской подписи и новой печати. Титул у тебя отныне иной, великий, так что прежний надлежит почитать за крамольный и оскорбительный.

– Но где взять новую печать, отче?

– Я еще месяц тому назад втайне заказал, – слабо улыбнулся митрополит. – И венец, и печати, и даже грамоты нужные верные писцы загодя составили. Однако же без подписи твоей не обойтись, кроме тебя, ее начертать некому.

– Твоя мудрость достойна восхищения, – покачал головой юный царь.

– У меня целый месяц в запасе имелся, Иоанн, и опыт управления церковного в три десятка лет, – не принял похвалы святитель. – У тебя тоже сей опыт скоро появится.

– Что еще мне надлежит сделать, отче?

– Собор созвать всенародный, чтобы каждое сословие со всех уголков земли русской своего представителя на него прислало. И сделать сие без промедления. Дума боярская, на твою юность и неразумность ссылаясь, твои указы многие оспорить или забыть попытается. Но если их не ты, если их Земский собор утвердит, тогда у Думы супротив тебя никакой опоры не останется. Не тебе они противостоять станут, всей земле русской. Ты же от имени всего мира православного вещать и править станешь. Народ державы нашей твой голос из уст твоих должен услышать, без пересказчиков и переписчиков. Услышать твою личную волю и твои личные указы.

– Какие указы? – неуверенно спросил юноша.

– А что бы ты хотел изменить в державе нашей, чадо? – повернулся к воспитаннику митрополит. – Что отменить, что добавить, что улучшить?

– Я? – Молодой царь ненадолго прикусил губу, потом выпалил: – Хочу, чтобы образование хорошее каждый ребенок в державе моей получал! Чтобы читать и считать все до единого умели! Чтобы сирот неприкаянных больше не появлялось. Чтобы все сыты были и счастливы – и знать, и люд простой, худородный. Чтобы за живот свой и добро люди русские нигде и никогда не боялись!

– Желания благие, похвальные, – усмехнулся святитель. – Отныне ты правитель земли русской пред богом и людьми, власть у тебя. Воплоти в жизнь желание свое, чадо. Добейся его исполнения.

– Как же мне осуществить сие, отче? – жадно спросил юный царь.

– Ну, не знаю… – пожал плечами Макарий. – Сие есть дела мирские, житейские. Вот соберется собор Земский, ты его о сем и спроси. А как с собором всерусским к общим помыслам придешь, волю единую утвердишь, то с родами знатными ты ужо не от себя, а от всей земли русской и народа православного говорить станешь. Волю всенародную никакая родовитость не перебьет.

– Собор, грамоты… – загнул пальцы юный царь. – Что еще, святитель?

– Людей верных на важные посты поставить. Тех, каковые живот свой за тебя положить готовы и ныне возок наш от недругов возможных охраняют. – Митрополит глубоко вдохнул, выдохнул. – Но это не сейчас. Недели две надобно во всеоружии выждать. Коли опекуны твои за это время никакой пакости не сотворят, то опасность первая, считай, миновала. Силой, стало быть, неудачу свою исправлять не станут.

1 февраля 1547 года

Москва, Дмитровка

В тереме было холодно. Как-никак третий этаж над подклетью. Печи же все, понятно, внизу. Пока тепло добиралось наверх, под дощатую кровлю, все оно куда-то исчезало. Да еще морозы стояли трескучие – аж вода в колодцах замерзала. Тут и на кухне, возле печи, не очень отогреешься. А уж на верхотуре…

Обычно боярыни Кошкины так и поступали – проводили дни в людской, возле жарко натопленных печей, занимаясь рукоделием; или на женской половине Захарьиных, уходя к себе только на ночлег. Однако же две недели назад дом внезапно опустел. Супруга Григория Юрьевича еще перед Рождеством внезапно отъехала в поместье – само собой, с обеими дворовыми девками, да Анну Романовну в компаньонки прихватив; сам же боярин, ничего не сказамши, еще шестнадцатого января исчез вместе со всей дворней и всеми собравшимися на праздники родичами.

Было подворье малым и тесным – от людей не протолкнуться, – и вдруг стало пустым, темным и огромным. Куда ни повернись – мрак и тишина, и только эхо гуляет по гулким коридорам. И средь мрачной сей громадины сидели две женщины у открытой топки и бережливо, помалу, топили чужую печь чужими дровами.

Богатое московское подворье рядом с церковью святого Георгия стало для братьев Захарьиных не радостью, а сущим проклятием. Отстроенное выбившимся в окольничие Михаилом – третьим воеводой в полку Левой руки, доверенным посольским боярином, не раз встречавшим иноземных послов, сидевшим в Думе и знакомым лично с государем Василием, – оно вполне совпадало с доходами царедворца, возвышенного над прочими худородными людишками. Михаил Юрьевич мог позволить себе заказывать аж по полста возков с дровами на зиму, постоянно подновлять длинный частокол, перестилать тесовую крышу, держать лошадей в просторных конюшнях, заполнять обширный погреб съестными припасами, держать в людской многочисленную дворню и закатывать в трапезной пышные пиры. Богат был Михаил Юрьевич, именит. И братьев к себе призвал, дабы и их возвысить!

Да вот беда – родичей призвал, а сам скончался нежданно. Тут у Захарьиных родство при дворе, равно как и надежды на возвышение кончились. И оказался двор обширный и богатый на руках двух худородных братьев, постов выше сотника никогда на службе не получавших. У сотника же, понятно, и содержание от казны в десять раз менее, чем у полковника, и добычи столь же меньше, и награды, коли достоин, тоже совсем не царедворские.

Продать дом братья не решились. Разговоры ведь сразу пойдут, что вконец обнищали Захарьины, добро свое на серебро меняют. Позор. Прочие расходы поджали, но за жилище столичное держались.

Однако же через четыре года Роман Юрьевич тоже преставился, и тут уж вовсе беда настала. Данила, старший из сыновей Романа, еще только в новиках был – а какой у новика прибыток? Ни от казны содержания, ни доли достойной в походах. Токмо служба одна да расходы: себя для похода по полному разряду снаряди – две лошади, броня, сабля, копье, лук со стрелами, щит и рогатина крепкая; холопов снаряди – не хуже себя, как положено; припасы с собою возьми самое меньшее на два месяца… Никите же, брату младшему, тогда и вовсе всего двенадцать исполнилось.

Расходы на службу – немалые. Жить семье тоже на что-то надобно. Доходы потомкам Романовым остались же только от прадедовской деревни Кошкино. Полста дворов, триста с небольшим чатей пашни, лес да болото… Не зажируешь. Даже уехать некуда: на подворье московское потратились – своей усадьбы не завели. На два дома доходов не хватило.

Спасибо – не гнал Григорий Юрьевич племянников из терема, жалел, хотя ныне вся тяжесть содержать подворье повисла на нем одном. Скрипел зубами боярин, каждое полено, купленное по счету, в печь отправлял, колья подгнившие в тыне подпирал до последнего, трещины в кровле смолой мазал, дворню кашами и репой кормил, лишь раз в неделю рыбу дозволяя, а мясо так и вовсе по праздникам – но держался, невесть на что надеясь, с домом семейным не расставался.

Однако кошкинского здесь не оставалось уже ничего – и потому женщины, так выходило, без спросу чужим пользовались. И дровами, горящими в топке, и самой печью, и даже горшком, в котором прела капуста с пшеном, заправленная для сытости мелко посеченным салом. Оправданием боярыне Ульяне служило лишь то, что хозяева ее о планах своих не упредили, а оставлять жилище вовсе не топленным дело зело вредное. Что-то померзнет, что-то полопается, стены выстудятся – потом за месяц не отогреешь. Да и печь замороженная треснуть способна. А и не треснет – растапливается потом тяжко. Дымит, коптит, сажа по топке всей откладывается. Так что Ульяна Федоровна своим самовольством весь общий дом захарьинский, считай, спасала. Однако дрова боярыня берегла, больше пяти-шести за раз не подбрасывая, и каждый раз дожидалась, чтобы они до углей прогорели.

– Матушка, а давай здесь сегодня ночевать останемся? Уж больно зябко в тереме нашем, – неожиданно предложила Анастасия, одетая по-домашнему, только в сарафан из мягкого бежевого сукна поверх исподней сатиновой рубахи. Темные волосы перехватывала лишь расшитая бисером полотняная лента.

Увы, но боярыне Кошкиной приходилось проявлять бережливость даже в одежде, и потому красоту недорогому наряду придавала только вышивка – шелковой нитью на поясе и бисером над грудью.