Читаем без скачивания Трое в доме, не считая собаки (сборник) - Галина Щербакова

– У меня есть желание – побить вашу посуду. Потому что не могут чайники стать наполнением жизни. Я понимаю – книги. Соберите «Жизнь замечательных людей». Пржевальский. Антуан де Сент-Экзюпери… Мало ли… Или даже кактусы как явление природы, как разновидность флоры.

Дети не спорили. Стояли и слушали. Более того. Ленка кивала и повторяла: «Хорошо, мама, хорошо. Будет тебе флора, будет и свисток».

Александра Петровна уходила с ощущением какой-то важной и выполненной миссии, высказалась наконец про чайники и указала направление жизненного пути. Все же остальное было ею забыто. Вышла от дочери женщина, которая пожурила детей за бестолковые пристрастия, а что для матери важнее, как не наставление чад на верный путь? «Правильной дорогой идете, товарищи!» Откуда это? Из какой литературы?

Александра Петровна не знала, что Ленка в этот момент рыдала в своей чайниковой кухне и причитала:

– Господи! Да что же это с ней? По ней же психушка плачет!

А муж дочери мягко так, как дитю неразумному, объяснял:

– Лен, а Лен! А не найти ли нам ей старичка с работающим пистоном? Насколько я понимаю, у порядочных теток сплошь и рядом повреждение в уме от простого плотского недоедания. Извини, конечно, она тебе мать, она тебе не женщина. Но объективно… Абстрагируясь от личности…

А у Александры Петровны, наоборот, был душевный подъем, и она даже решила сходить в кино – сто лет не была. Что теперь показывают людям? Красивый американец с навсегда закаменелым торсом пялился на нее с такой тупой тоской, будто, давно ничему не удивляясь, он все-таки удивился, что она пришла… На него, что ли, смотреть? Неужели? Ей даже показалось, что он ей так и сказал: «Неужели? – и рассердился: – Иди! Иди домой. Нечего!» «Нет уж!» – ответила она ему с некоторым вызовом и довольно громко, отчего парочка впереди, хорошо пристроившаяся для получения оргазма, отпрянула друг от друга как ошпаренная, а Александра Петровна – это ж надо жить и поступать невпопад – с достоинством советского человека пояснила дураку-американцу: «Я свободный человек в свободной стране. Делаю, что хочу». Парочка услышала в словах намек на свои дела и, хлопнув креслами, пересела подальше; и тут нельзя не сказать, что, говоря на одном языке, можно ни черта не понять, а можно – как Александра Петровна с американцем – очень даже понимать и сочувствовать друг другу. «Каково тебе там с неподвижным торсом?» – «А каково тебе с этими трахальщиками на виду?» О-хо-хо, жизнь!

Первое, что увидела Александра Петровна, выйдя из кинотеатра, был синий нарост почтового ящика. И все сразу мгновенно вспомнилось, начиная от письма Рае Беленькой и кончая этим, конечно же, не случайным заявлением дочери о том, в сущности, что все мы – сволочи-кровопролитчики.

Все вопросы вновь открылись – донос не донос, инфаркт не инфаркт? Все могло у нее быть – у Александры Петровны, все. И полезла в голову предыстория ее истории. Эпоха до ее эры.

…А мамочка и папочка уснули вечерком… И был это январь тридцать седьмого года. Они тогда (по семейной легенде) отдыхали в санатории для партактива. Мамочка очень гордилась этим моментом своей жизни. «Солидные такие люди, – рассказывала мамочка-рохля, – со следами пуль и ножевых ранений. Герои, – и без перехода: – Каждый лист пальмы протирался. Каждый. Мы были самые молодые. И нас обожали и поощряли!»

Александре Петровне захотелось в тот санаторий. Как их там поощряли – мамочку и папочку? Как? Были ли скабрезные шуточки старых инвалидов или – наоборот – все сплошь говорили только о высоком? Что было тогда высоким? Господи, что за чепуха, возмутилась Александра Петровна. Родители были молодые и, конечно, норовили остаться вдвоем, они, наверное, пропускали полдник, поэтому много ели в ужин, и все равно сытости до утра не хватало, пили ночью воду из графина и грызли печенье.

«Не ешь сладкое, – говорил отец. – Нам нужен сын. Мы назовем его Александром. Это в переводе на русский – победитель». – «Правда? – удивлялась мама. – А с какого языка?» – «С древнего, – отвечал отец. – Македонский ведь был полководец. С него и пошло…» Мать виновато пережевывала ненужное для создания мальчика печенье. Она-то уже знала, что продукт пропадет зря, что никакого мальчика не будет. Она знала – в ней девочка. В конце концов, последняя борьба хромосом происходила на ее территории. И тогда она вспомнит, что среди Александров были и женщины. Коллонтай, например. И она сказала об этом отцу. И отец ответил ей, что, конечно, Коллонтай Коллонтаем, но она должна тем не менее постараться. Пусть ест больше мяса, а на сладком затормозит.

Спрятал ли он от матери печенье? Александра Петровна так задумалась об этом, что, проходя мимо, не поздоровалась с соседками-старушками, укоренившимися на всю оставшуюся им жизнь на лавочке, за что и получила вслед аттестацию с оттяжкой. «Этой чего не жить? Мать ей хорошо оставила, да и муж не пил – не курил. Дочку выдала в жилье. Одна в двухкомнатной, как барыня. Картошку несет обязательно с букетом. Ты разведи цветы в горшке и нюхай. Не, носит. Изображает! Нет! Простых теперь мало. Теперь мода на заграницу. Там старухи старые красное носят и вино сосут через соломинку. Шеи у них, как у черепахи Тортилы, а мужчин себе позволяют. И это конец света, что бы там ни говорили. И каленым железом надо, каленым! А то мы удивляемся – молодежь! Так они ж смотрят. Прошла – и ни тебе здрасте, ни хотя бы кивок головы. Как мимо стенки. Это человек? Нет, это не человек!»

Жужжали соседки долго и злобно, и все не кончалась злоба, даже сами себе удивлялись, что не съедут с этой колеи. И толкут, толкут эту Александру Петровну и всех пенсионерок мира: и ходят не так, и одеваются не так, и корчат из себя, а эта – своя, советская – могла бы иметь душу, в конце концов умрет, и им же ее провожать, а то и обряжать придется. Теперь ведь, если соседи не придут, вообще можно на похоронах без народа остаться, кто теперь кому нужен? А каково туда уходить одному, без сопровождения?

Да господи! Остановись же! Ну прошла женщина задумавшись, ну не поздоровалась, ну хризантемы, дура, покупает, вместо того чтобы!.. Но клубилась, клубилась ненависть – не ненависть, злоба – не злоба, зависть – не зависть, опять же, было бы хоть полноценное чувство – а так, нечто… Достигло-таки цели. Александра Петровна как вошла, так и рухнула на кровать – ополовиненное семейное ложе, когда-то стоявшее под люстрой. «Ты, мамочка, случайно не пытчица, спать под люстрой?»

…Когда муж умер, разогнала кровати по углам – получилось как в гостиничном номере. Спала то на одной, то на другой, чтоб замятости образовывались одинаковые. Симметрия чтоб. Потом решилась, продала лишнюю кровать, и были такие по этому поводу нервы, такой псих! А в результате так и не знает, свою ли, мужнину продала, спуталось все в процессе передвижек и поочередного спанья. Сейчас, когда она без сил лицом вниз упала на кровать, увидела – осталась мужнина: сбоку у ножки давным-давно отстала филеночка, и муж, еще будучи уверенным в своей долгой жизни, еще до разговора о том, что хорошо бы умереть до появления внуков, еще находясь в нормальном человеческом интересе по обновлению квартиры, обтянул раненую ножку кровати импортной клейкой лентой, и вот она, уже сегодня, лежа лицом вниз, обнаружила заплатку. Надо же! Продала, значит, кровать ту, что без изъяна, а себе оставила с брачком. И это мелкое раздражение против собственной неумелости в жизни – сделала себе хуже, а не лучше – вывело из болезненных размышлений об имени и его происхождении. Да, оказалась она Александрой. Прекрасно. Прекрасно, что не Алевтина, к примеру, как бабушка. Александра – благородное имя, опять же сколько вариантов, а Алевтина – имя противное, потому что всегда напоминает девку-деревенщину, старательно и неумело скрывающую именно это – деревенство. Алевтины – это, на взгляд Александры Петровны, вчерашние свинарки, которые, трясясь в городском трамвае, клянутся, что никогда, во веки веков, хоть раздави их этот самый трамвай, не жили в деревне. Ну разве наездом и в глубоком беспамятном детстве. Алевтины, одним словом. Чурки с глазами. А Александра – это не только посол Коллонтай, это и царица, между прочим. Это и композитор Пахмутова. Это женщина – секретарь ЦК, которая, правда, уже не секретарь.

А карма – это чепуха. Если бы она была, то человечество давно бы самоистребилось. Потому что вообразить себе невозможно: нести на себе грех не только своей жизни, но и папочки-мамочки, а то еще и бабушки Алевтины, которая прожила долго и много чего могла натворить. Во всяком случае, что она, Александра Петровна, знает точно, так это бабушкины аборты – говорят, беременела та до пятидесяти лет, что, с точки зрения еще молодой Александры Петровны, было отвратительно стыдно, а бабушка Алевтина, наоборот, чванилась и поговорить любила: «И все идут у меня краски, все идут. Врачи говорят – рак, сразу – рак, а посмотрят внимательно – просто организм. Большой женской силы у меня организм… Не у каждого…»