Читаем без скачивания Литературная Газета 6368 ( № 16 2012) - Литературка Литературная Газета

Но если Пушкин творит аполлонически целостный космос русской литературы, Чехов являет его полное обнищание. Генетическая духовная связь, впрочем, очевидна и здесь. От главного пушкинского героя, Евгения Онегина, через вереницу "лишних людей" мы приходим прямо к Чехову, являющему нам последнюю истончившуюся грань человеческого в человеке.

Традиционная форма классической русской литературы (роман и поэма) "вырождается" у Чехова в сатирический фельетон, от всех грандиозных религиозных метаний остаётся лишь бессильная и бессвязная рефлексия его героев. И дело, конечно, глубже, чем "угол зрения" и "философия писателя". Истощение классической формы у Чехова - истощение самого классического духа, отсутствие религиозной проблематики - истощение самой проблематики. И единственно, почему Чехов ещё остаётся классиком "единственной христианской литературы", - это гуманизм, центральной осью проходящий через его творчество. Можно сказать, что сам Чехов и есть эта оголённая, обнажённая ось человечности - последнее, что остаётся от тающего, как шагреневая кожа, духовного космоса, созданного полюсами пушкинской "свободы" и "милости к падшим". Исчезнет эта ось, и явится во всём роскошном цветении распадающихся связей декаданс. Умрёт Чехов, и вместе с ним зайдёт солнце русской классики и взойдёт луна Серебряного века.

Человека забыли - эта реплика из "Вишнёвого сада" будет звучать бесконечным эхом в покинутом людьми и духом пространстве русской классики. "Вишнёвый сад" - как потерянный рай, оставляемый исчезающим человеком, и Чехов - последняя капля человеческого в нём. Но едва ли это откровение о времени и человеке во всей его нелепости и трагизме явлено более ярко и мощно, чем в рассказе "Палата № 6".

3

"Палата № 6" была написана и впервые опубликована в журнале "Русская мысль" в 1892 году, сразу поразив современников глубиной обобщений и невероятной метафизической правдой. Илья Репин писал Чехову о "неотразимой, глубокой и колоссальной идее человечества", вырастающей из этого "бедного по содержанию рассказа". Лесков высказался ещё определённее: "Палата № 6 - это Россия, это Русь!" Замечателен и отзыв молодого Ульянова (Ленина): "Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, что и я заперт в палате № 6".

Мы, кажется, понимаем метафизический ужас, объявший душу будущего великого преобразователя России. Не только судьба страны, но и его собственная судьба оказалась высказана и предсказана чеховским рассказом, главный герой которого кончает так же, как будущий вождь революции. Впрочем, если следовать глобальной метафоре Лескова, роль большевика, в руках которого в конце концов оказывается власть в больнице, больше подходит сторожу Никите. Сам же её "самодержец", доктор Андрей Ефимыч, - это тогда уж, скорее, Николай II.

Конечно, нужно оговориться - сам Чехов вовсе не предполагал такого прочтения своего рассказа. Лесков замечает, что Антон Павлович лично говорил ему, что "сам не думал того, что написал". Нас это не должно смущать. Художники редко понимают настоящий масштаб своих творений. Наверное, Чехов и сам должен был испытать потрясение, узнавая, через подсказку Лескова, Россию в этом больничном дворе захолустного городка в двухстах километрах от железной дороги, с горами больничного хлама, решётками на окнах, тараканами и клопами, "рожей" в хирургическом отделении, двумя скальпелями на всю больницу.

Узнаваемы и обитатели палаты № 6: печальный человек с заплаканными глазами, целыми днями вздыхающий и глядящий в одну точку; блаженный Мойсейка, собирающий свою "копеечку"; мещанин, лелеющий под подушкой невидимый никому "орден звезды"; оплывшее жиром бесформенное животное, потерявшее всякую чувствительность к жизни и боли; и, наконец, классический русский интеллигент, страдающий манией преследования, развившейся на почве чувства вины (это почти пародия на конфликт "Преступления и наказания").

А вот и начальство: смотритель, кастелянша и набожный фельдшер, безжалостно грабящие больных; испитой сторож Никита, бывший солдат со здоровенными кулаками, больше всего на свете любящий "порядок" и убеждённый, что "их надо бить", потому что без этого "не было бы порядка"; и, наконец, самодержец больницы - доктор Андрей Ефимыч с его безупречной философией: "Зачем что-то менять?"

Начальник больницы - отнюдь не тиран, а просвещённый правитель. Он хорошо понимает, что больница - учреждение безнравственное и вредное для здоровья. Что лучшее, что можно сделать, - выпустить больных на волю, а больницу закрыть. Но поскольку это, согласно философии доктора, бесполезно (ведь если физическую и нравственную нечистоту прогнать с одного места, она тут же перейдёт в другое), приходится ждать, "когда она сама выветрится" (вспомним, кстати, мистицизм Николая).

Устроить жизнь умную и честную, какую доктор любит, он не может из-за отсутствия характера и веры в своё право. Прогнать ворюгу-смотрителя - выше его сил. Заниматься же больными по правилам науки он не в состоянии, поскольку для этого нужны "чистота и вентиляция, а не грязь, здоровая пища, а не щи из вонючей капусты, хорошие помощники, а не воры". Из этого порочного круга доктор снова выходит философски: к чему мешать людям умирать, если смерть есть законный конец каждого? Зачем облегчать страдания, если они ведут к совершенству (ещё один камешек в огород Достоевского).

В конце концов, если человечество научится помогать себе пилюлями и каплями, оно совершенно забросит философию и религию, которые до сих пор служили ему защитой и дорогой к счастью. Наконец, если Пушкин и Гейне мучились перед смертью, почему бы не помучиться и какой-нибудь Матрёне Савишне, бессодержательная жизнь которой стала бы без страданий окончательно пуста?

Духовные искания русской литературы выведены здесь с безукоризненной логикой и неподражаемым сарказмом (достаётся не только Достоевскому, но и толстовскому "непротивлению"). Замечателен и вывод: доктор Андрей Ефимыч, придавленный своими размышлениями, окончательно опускает руки и начинает ходить в больницу через день. Ведь "всё вздор и суета", и потому "разницы между моей и венской клиникой нет никакой", - убеждает он себя. Правда, некая скорбь и чувство, похожее на зависть, мешают быть до конца равнодушным.

В сущности, "Палата № 6" - логическое продолжение "Истории села Горюхина", "Мёртвых душ" ("Боже, как грустна наша Россия!"), города Глупова. И доктор Андрей Ефимыч умеет угадывать болезни ("особенно детские и женские") не хуже, чем доктор Чехов являть все пороки и тупики русской жизни.

Замечателен и образ революционной интеллигенции в лице Ивана Дмитрича - человека умного, тонкого, деликатного, порядочного, нравственного, несчастного и больного. Человечество Иван Дмитрич делит исключительно "на честных и подлецов", говорить больше всего любит о "сплочённости интеллигентских сил", необходимости обществу "осознать себя и ужаснуться", а также с восторгом - о женщинах и любви (хотя ни разу не был влюблён).

Как и положено настоящему интеллигенту, Иван Дмитрич - в застенке. Правда, история его "революционной борьбы" предельно комична. Повстречав раз на улице арестантов и конвойных (встречи с которыми прежде возбуждали в нём чувство сострадания и неловкости), он испытал тревожное чувство, что его тоже "могут заковать". Случайная встреча с полицейским надзирателем окончательно лишает его душевного равновесия. Он не преступник, но ведь нельзя помышлять о справедливости в обществе, в котором всякое насилие встречается как разумная необходимость, а милосердие вызывает мстительное чувство? А значит, даже если ты не виновен, спасенья нет. Возрастающие тревога, чувство вины и безысходности быстро сводят Иван Дмитрича с ума и приводят в палату № 6.

Лучшие страницы рассказа посвящены встречам просвещённой власти и интеллигенции.

- Убить эту гадину! Утопить в отхожем месте! - с молодым азартом встречает доктора Иван Дмитрич. - За что? - спокойно и кротко спрашивает его просвещённая власть. - Шарлатан! Палач! - отвечает возмущённая интеллигенция, - за что вы меня здесь держите? - За то, что вы больны, - рассудительно отвечает власть. - Да, болен, - уже не столь уверенно соглашается интеллигенция. - Но ведь сотни сумасшедших гуляют на свободе, притом что вы неспособны отличить их от здоровых. Почему должны сидеть мы, а не ваша больничная сволочь, хотя в нравственном отношении вы неизмеримо ниже каждого из нас? Где логика? - Логика тут ни при чём, - рассудительно отвечает власть, садясь на любимый конёк своей "мистической философии". - Всё зависит от случая. Кого посадили - тот сидит, кого не посадили - гуляет. В том, что вы душевнобольной, а я доктор, нет ни нравственности, ни логики, одна пустая случайность.