Читаем без скачивания Генерал террора - Аркадий Савеличев

   — Как вы живете... как так можно?!

   — Можно.

   — Вы не любите свою жену!

   — Люблю... когда возле меня нет никакой Доры.

   — Вы даже не думаете о ней!

   — Думаю... когда вы не сбиваете мои мысли.

   — Бросьте, Борис Викторович. Вы жестокий... вы неисправимый циник!

   — Неисправимый, верно, Дора. Бомба и цинизм — одно и то же.

   — Неправда! Я делаю бомбы... но я плачу при этом! Вы, вы... плакали когда-нибудь?

   — Представьте, милая Дора, не приходилось. Всё некогда. Революция, Дора, революция.

На него смотрели полные слёз глаза, а он думал: «Зачем, зачем связала свою судьбу с террористами эта печальная молчальница? Всё женское, всё личное у неё свелось к одному: бомба! Положим, бомба — суть и моей души, но я-то мужчина. А она? Неужели ей не хочется иметь дом, семью, детей, наконец? Откуда у нас у всех эта жестокость? Она редко смеётся, даже и при смехе... Даже и в постели... глаза её остаются строгими и печальными».

Он не видел, не понимал, что зеркало души отражает то же самое и от него самого. Действительно, когда он плакал, когда смеялся последний раз... даже лёжа в обнимку с очередной Дорой?..

Смеяться и плакать из всех них мог разве что Иван Каляев. За десять дней до рокового броска под губернаторскую карету он писал — и не кому-нибудь, а жене Савинкова, затерявшейся в Европе вместе с сыном Вере Глебовне:

«Вокруг меня, со мной и во мне сегодня ласковое сияющее солнце. Точно я оттаял от снега и льда, холодного уныния, унижения, тоски по несовершённому и горечи от совершающегося. Сегодня мне хочется только тихо сверкающего неба, немножко тепла и безотчётной хотя бы радости изголодавшейся душе. И я радуюсь, сам не зная чему, беспредметно и легко, хожу по улицам, смотрю на солнце, на людей и сам себе удивляюсь, как это я могу так легко переходить от впечатлений зимней тревоги к самым уверенным предвкушениям весны. Ещё несколько дней тому назад, казалось мне, я изнывал, вот-вот свалюсь с ног, а сегодня я здоров и бодр. Не смейтесь, бывало хуже, чем об этом можно рассказывать, душе и телу, холодно, неприветливо и безнадёжно за себя и других, за всех вас, далёких и близких. За это время накопилось так много душевных переживаний, что минутами просто волосы рвёшь на себе...

...Может быть, я обнажил для вас одну из самых больных сторон пережитого нами?- Но довольно об этом. Я хочу быть сегодня беззаботно сияющим, бестревожно-радостным, весёлым, как это солнце, которое манит меня на улицу под лазурный шатёр нежно-ласкового неба. Здравствуйте же, все дорогие друзья, строгие и приветливые, бранящие нас и болеющие с нами. Здравствуйте, добрые мои, мои дорогие детские глазки, улыбающиеся мне так же наивно, как эти белые лучи солнца на тающем снегу».

Конечно, это писал человек, не зря носивший кличку Поэт, но даже и поэт найдёт ли такие слова для женщины, к которой равнодушен?..

Муж этой затерянной в Европе женщины знал его любовные излияния... муж не осуждал. У него была другая любовь — к бомбе ли, к революции ли, всё едино. Его звали дела.

Дороги, дороги! Скитания по вокзалам, случайным приятелям и гостиницам. Теперь вот — в Женеве. Под ликующие возгласы своих однопартийцев:

   — Слава нашей Б. О.!

   — Борису Викторовичу!..

   — Несравненному нашему Бриллианту!..

По случаю убийства Плеве безденежье не грозило. Они знали: один полицейский клан милостиво разрешил убить предводителя другого клана, а кто-то, кто мог бы помешать, не помешал. Видимо, и сам не малую мзду получил. Догадка, господа, пока только догадка! Поживём — увидим.

А пока в Боевую организацию прямо-таки сыпались пожертвования. Плеве многие не любили и теперь радовались, разделяя и радость исполнителей приговора. Жаль, конечно, Егора Сазонова, который после операций, полицейских больниц пошёл-таки на каторгу, но что делать? Надо было отдохнуть от бомб... министров, губернаторов и великих князей!

Но тосты тостами, а великого князя Сергея Александровича, пятого сына Александра II, родного дяди Николая П, ему милостиво подарила сама «бабушка русской революции».

   — Возьмите на себя этого душегуба и распутника.

   — Как можно, Екатерина Константиновна, убивать такого мужика! — в притворном ужасе отшутился Савинков. — Его мальчики любят.

   — Он мальчиков любит. Лучше сказать — насильничает. Не разубеждайте старуху, крестничек, — всё-таки на прежний, молодой лад пококетничала бывалая каторжанка.

   — Не буду разубеждать, крестная. В вашу честь возьму князюшку-распутника на себя.

Савинков-то лучше её знал, что для московского генерал-губернатора полицейские чины по всей Москве вытаскивают смазливых подростков. Своей крестной, то бишь Екатерине Константиновне, он не мог отказать: именно она во время вологодской ссылки и развода с большевиками повенчала его с истинной революцией и её карающим мечом — Боевой организацией.

После недолгих празднеств, совещаний, споров, толком не повидавшись с женой, он обратным ходом выехал в Россию. На этот раз — в Москву. В его группе, разумеется, были Иван Каляев и Дора Бриллиант.

Паспорт в кармане — подлинный. На имя англичанина Джемса Галлея, одетого с иголочки. Кто бы мог догадаться, что под платьем вальяжного англичанина кроется несколько фунтов динамита! Поэтому женевские портные и шили такой просторный, вместительный костюм. Деньги у Боевой организации водились. Один Савва Морозов вон сколько отвалил! Истинно — по-купечески. Так что на английское сукно хватало. Хотя теперь в цене было вроде бы суконце шинельное.

В Москву приехали под громы взбудораженной и ещё не утихшей революции. Дора Бриллиант, как и Иван Каляев и другие, привезла под платьем свои неизменные фунты динамита. Ей в удовольствие, разгрузился, сразу похудев на несколько фунтов, и Джемс Галлей. Тело отдыхало от опасного груза, душа пела:

   — Вот дожили! В присутствии дам оголяемся дочиста. Не затерялось ли что... такое взрывоопасное? Поищите, любезная Дора.

Она отмахнулась от ему несвойственных шуток:

   — Ну вас, Джемс! У вас же английское воспитание! Я здесь — порядочная дама. Акушерка! Вот увидите — все московские, тайно забрюхатевшие купчихи ко мне побегут. Как не помочь в таком деликатном деле!

Джемса радовало приподнятое настроение Доры, по рождению тоже купчихи. Сейчас англичанин не мог устраивать богатый торговый дом, с весёлой хозяйкой-певицей. Нельзя повторяться. Акушерка так акушерка. В конце концов, Дора Бриллиант, а вообще-то купчиха Чиркова, действительно окончила акушерские курсы при Юрьевском университете... пусть занимается своими новорождёнными, у которых всех единое имя: Бомба.

Акушерка Дора Бриллиант, забывая фамилию Чирковых, сняла номера на Никольской, в «Славянском базаре». Это диктовалось близостью к Кремлю — не таскать же своих, таких нежных, деток откуда-нибудь из Сокольников, где сейчас у какой-то младо-хозяйки, пропадал противный англичанин. Дора любила порядок в своём деле. Она знала, что ей придётся не один раз пеленать и распелёнывать душераздирающих детушек. Они ждут не дождутся совсем близкой встречи... Князюшку Сергея Александровича следовало встречать под громовой салют на выезде из Кремля.

За ним уже давно следили высланные вперёд наблюдатели — опять извозчики, уличные торговцы и прочие московские завсегдатаи. К приезжим, заграничным, присоединились и свои. Так уж выходило: Иван приводил Петра, а Пётр — очередного Ивана. Под шум и гром не затихавшей в обеих столицах революции это было естественным делом. Джемс Галлей, а тогда просто Боренька Савинков, не забыл, как он ещё варшавским гимназистом попал, под такие же громы, в руки полиции. Не забыл и друг варшавских лет Иван Каляев, который витийствовал в тех же гимназических коридорах. Выручил их, да и то для первого раза, отец — уважаемый во всей Варшаве петербургский дворянин и неподкупный судейский чиновник. Но кто выручит нынешних гимназистов?

По приезде в Москву прямо-таки покорил мальчуган, решительно загородивший дорогу на Никольской.

   — Я знаю, — сказал он с нарочитой взрослой хрипотцой, — вы — террорист Савинков. Я хочу вместе с вами метать бомбы.

   — Учиться ещё надо... бомбист!.. — опешил Савинков, не совсем войдя в роль Джемса Галлея.

   — Учите! — и согласился, и потребовал гимназист. — Я покоряюсь вашему опыту. Но учтите: у меня в портфеле своя собственная бомба. Бертолетовая соль, гремучая смесь... правда, порох, за неимением динамита. Хотите, для пробы брошу портфель? Во-он в того городового! — указал он на усатого, ленивого, полупьяно бредущего «селедочника».

   — Ну зачем же! У него семья, дети, пожалуй, уже и внуки.

   — Жа-алость? У вас, гражданин Савинков, — порочная жалостливость?!