Читаем без скачивания Обеднённый уран. Рассказы и повесть - Алексей Серов

Ладно, я приду сегодня вечером, сказал он.

Вечером пришел к ней со всеми необходимыми вещами. Что это такое, спросила мать, зачем это? Грязь тут разводить.

Он не обратил на её слова никакого внимания.

До поздней ночи делал лук. Испытать его на улице не было возможности. Но вроде бы лук получился. Он взялся пальцами за тетиву, натянул. Лук пружинно согнулся. Отпущенная тетива зазвенела, метнув в пространство чистую, тонкую ноту. Ну, хорошо.

Стрел он сделал всего две штуки, больше не надо. Нужна вообще только одна, один выстрел. Попасть, и всё.

Утром история повторилась. Вороны расселись напротив окна и начали свой концерт. Среди них был здоровенный, матёрый ворон. Он в общем хоре участия не принимал, но явно руководил им. Клюв открывал изредка, что-то скрипуче, недовольно бормотал. Словно дирижёр давал указания оркестрантам. Встряхивался, как собака, переступал с одной мохнатой ноги на другую, вытягивал шею. Оркестр продолжал наяривать.

Форточка была открыта настежь заранее, чтобы не спугнуть птиц.

Он стоял на кухне, в полутьме, и всё делал очень медленно. Уложил стрелу на место, зажал её между указательным и средним пальцами. Аккуратно поднял лук так, чтобы стрела приходилась на уровне глаз. Потянул стрелу на себя. Раздался лёгкий скрип.

Старый ворон вдруг склонил голову набок, к чему-то прислушиваясь, и остальные мгновенно замолчали. Саня видел, как глаз птицы несколько раз затянулся серой плёнкой. Ворон неловко подпрыгнул на ветке и склонил голову в другую сторону.

Рука начала подрагивать. Он почему-то медлил, не стрелял. Может, хотел дать птице последний шанс? Промахнуться невозможно, расстояние всего метров пять. Длинный, остро заточенный гвоздь ждал своего часа уже слишком долго.

В последнее мгновение он отвёл стрелу от старика, саданул в бок другой птице, что была неподалеку. Взлетело несколько перьев, птица рухнула вниз, в листву, затем послышался мягкий шлепок об асфальт.

За окном началось воронье светопреставление. Он закрыл форточку, птицы подлетали к окну, царапали стекло, орали, гадили. Саня задёрнул занавески.

Что ты делаешь, спросила мать, появившись в дверях кухни в одной ночной рубашке. Ничего. Сбил ворону? Сбил.

Стекло с той стороны продолжали царапать.

Ты сегодня на улицу не выходи, сказал он матери. Хотя бы полдня.

Она кивнула.

Окно потом надо будет отмыть. Или вообще новое поставить. это старьё уже никуда не годится.

Она послушно кивнула снова, заплакала. Он заплакал вместе с ней тоже.

Тёзка

Как будто вчера было.

Маленькая детская рука в моей ладони.

— Ну, как зовут-то тебя, гном?

— Коля, — робко произносит мальчик и тянет руку назад; я некоторое время с улыбкой крепко держу его, не отпускаю.

— Тёзка, значит. Молодец. А лет сколько?

— Пять.

— Ну! Я думал, три. Ты чего такой маленький-то?

Он легко вздыхает и снова тянет руку к себе. Я отпускаю его и поворачиваюсь к тётке.

— Не кормят его тут, что ли.

— Болел, — недовольно роняет тётка Нюра, вешая пальто в сенях. — Три раза воспаление лёгких, еле выходили. Ну ладно, чего тут стоять, давай проходи.

Я раздеваюсь, снимаю сапоги, прохожу в дом. Здесь сухо, тепло, хотя и не очень чисто. Но после холодного осеннего дня, после долгого перехода под мелким упорным дождём.

Моя скольки-то-юродная сестра Тонька раскинулась в комнате на разложенном диване пьяная. С ней рядом в позе покойника лежит её муж. Вытянулся прямо, руки на груди крестом. Нос его — острый, хищный — торчит кверху. Кажется, мужик даже и не дышит. Лежит себе совсем тихо, лишь бы никто его не трогал.

Рядом, на старой пыльной табуретке — баян с плотно, сурово сжатыми мехами.

Вчера тут, видимо, что-то праздновали до полусмерти, теперь вот отсыпаются все.

Мне особого дела нет. Я приехал посмотреть деревню, дом, где давно уже не был. В последний мой приезд здесь не было ещё и этого хрупкого, полупрозрачного мальчика с тремя воспалениями лёгких. Много времени прошло.

А я вот только из армии вернулся — весёлый, здоровый, мне всё на свете хорошо.

Иду на кухню, к печке, прижимаюсь боком к давно знакомым изразцам с цветочками. По моей спине катится волна сладкой дрожи. Тепло. Наконец-то.

Тётка Нюра, приехавшая со мной из города, начинает хлопотать по хозяйству. Она часто бывает здесь, почти каждые выходные.

Коля заглядывает в кухню. Я подмигиваю ему:

— Чего прячешься, гном?

Он быстро исчезает. Я смеюсь.

В большой сумке, привезённой нами из города, лежат несколько бутылок водки, которую теперь, по гнусным карточным временам, достать почти невозможно. В деревнях все давно уже пьют только самогон. Бывает, что и травятся разной гадостью.

Когда-то я прожил здесь несколько счастливых детских лет.

— Мама, вставай, к нам гости приехали!

Из комнаты слышится хриплый со сна женский голос:

— Счас, счас, Коляныч.

— Тонька, да вставай ты, — кричит тётка Нюра, — я тебе такого гостя привезла!

— Кого там ещё.

— Пастушонок-то наш!

— О-о-о.

Слышится визг диванных пружин, тяжёлый топот. В дверях появляется крупная, высокая женщина в длинной ночной рубашке, нечёсаная, неумытая, с прищуренными узкими глазами. Так бы, может, и не узнал её. И всё-таки это она, Тонька, с которой играли тут в наши детские игры. Она на три года старше. Теперь взрослая женщина, мать семейства.

— Колька!

Бросается ко мне, крепко обнимает, целует в губы. От неё несёт перегаром, немытым телом, но почему-то сейчас всё это мне приятно и радостно. Это ужас как волнует.

В дверях появляется мальчик и недоумённо смотрит на нас. Тонька не отпускает меня, тискает, прижимает к своей большой груди. Я смеюсь:

— Тонька! Сейчас муж-то встанет — чего скажет?

— Этот? Да ему-то что! Выпьет стопку — и опять на боковую! Хоть меня тут.

Она легко произносит грязное слово, смеётся и опять целует меня в губы. Смотрит восторженно, как будто я прилетел с Марса.

— Пастушонок ты наш!

Да, бывало, пас я тут коров. Комбикорм из корыта вместе с телятами ел. А было мне. да примерно вот как сейчас этому новому Коле.

С трудом отрываюсь от Тоньки, сажусь к столу, закуриваю.

Женщины начинают хлопотать вдвоём. Выставляют на стол водку, продукты. Тонька бежит топить баню, усмехается мне деловито: ох, попаримся! Ты подожди немного.

Ладно, подожду.

…проснулся в ужасе, было темно, ничего не разобрать. Во сне видел что-то невообразимо отвратительное, и оно гналось за ним. Еле убежал, спрятался, но не успел отдышаться, как оно опять вывернулось из-за угла…

Робко потянулся руками, нащупал что-то мягкое, но что?.. Готов был закричать уже, и тут в темноте зашипело, проскочила яркая вонючая искра и возникло пламя. Тогда в его приторном оранжевом свете появилось страшное морщинистое лицо. Женщина, жестко прищурившись, вглядывалась в темноту — и вдруг улыбнулась. Лицо её мгновенно изменилось, просветлело. Он узнал бабушку.

— Ба-а!.. — протянул руки, обнял её, склонившуюся над ним, заплакал, как трехлетний малыш.

— Ну что, что, маленький? Не бойся, всё хорошо. Темно было? А я вот занавеску уберу.

Тогда, успокаиваясь, он вспомнил всё: приехали вчера в деревню, родители решили оставить его тут на неделю. Взрослые до вечера гуляли, пировали. Отец и дядя напились, дедушка стал играть на гармошке, и все вместе они начали жутко кричать непонятные песни. Мама с тётей ходили по соседям, мама со всеми здоровалась и разговаривала — давно не была. А они с сестрой и бабушкой долго-долго читали сказки из большой тёмной книги, а потом его отправили спать на печку… Как уснул, он совсем не помнил.

— Родители-то уехали уж, на утреннем автобусе. Так что привыкай без них. Вытри слёзы-то.

— А где Тоня?

— На улице, корову пошла выгнать. Ты вот что, вставай-ка. Время уж. Позавтракаем, поедем на ферму.

Он послушно стал слезать с печки (как высоко!) Пол был неожиданно холодный, почти ледяной. Огромные гладкие тесины впитали ночную свежесть и не спешили нагреться рано поутру. Несколько раз брезгливо переступив босыми ногами, он решился — и влез в большие валенки, стоявшие тут же, рядом. Валенки были ему чуть не по пояс. Он топнул и даже не услышал звука.

Деревянный стол с клеёнчатой скатертью, прорезанной в одном месте ножом. Огромный сундук, накрытый холстиной. На стене — полки с не виданной им раньше посудой. Висели там и часы, они мерно отстукивали неторопливое время. К длинным цепочкам были привязаны две железные гири в виде еловых шишек. Бабушка, проследив за его взглядом, ухватилась за одну из шишек и резко потянула её вниз. Раздалось громкое механическое лязганье.

— Сейчас молока принесу, — сказала бабушка и вышла в сени.