Читаем без скачивания Детство Лёвы - Борис Минаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…Старушка-пенсионерка нашлась довольно быстро. Это была Маруся Ивановна с первого этажа. Маме она сразу понравилась своим весёлым и добродушным характером.
— Я ему и щей наварить могу! — весело объявила Маруся Ивановна.
Щи я не любил, предпочитал борщ. Я мрачно посмотрел на Марусю Ивановну и отрицательно покачал головой.
— А оладьи? — не унималась она. Мама сказала:
— Ну что вы, зачем вам себя утруждать. Я ему всё приготовлю с вечера, а вы только разогреете.
— Можно и разогреть, — разочарованно вздохнула Маруся Ивановна.
— Ну вот и хорошо, — мама зачем-то заглянула в пустую кастрюлю. — Давайте договоримся о цене. Лёва, выйди!
— Да ладно, что договариваться, — смутилась Маруся Ивановна. — Как вы люди хорошие, то не обидите.
Мама быстро вытолкала меня из кухни, и, чуть не плача с досады, я побежал гулять.
…А назавтра маленькая, крепкая Маруся Ивановна в тёплой шерстяной кофте розового цвета уже встречала меня у школьного крыльца.
Так мама ненароком лишила меня лучших в моей жизни минут.
Мои новые товарищи разбегались из школы в глухие дворы, где растут столетние липы, где у всех покосившихся заборов легко отваливаются доски, где много ржавого, трухлявого и интересного. Лишь я один плёлся домой по любимым переулкам под присмотром Маруси Ивановны.
Я боролся с ней разными методами. Задерживался в школе, глядя тайком из окна на нервничающую няньку: в школу она заходить боялась, но и поста своего никогда не покидала. Отказывался есть, глотая слюнки при виде любимых котлет. Все эти фокусы Маруся Ивановна сносила с добродушным спокойствием старого, мудрого человека.
…Но однажды я всё же нашёл слабое место в непроницаемом характере Маруси. Она любила спорить.
Споры мы затевали самые разные: о том, какие пельмени вкуснее: горячие или холодные? Кто лучше — мужчина или женщина? Есть или нет оружие в кобуре у милиционера?..
Мы спорили и о том, какого цвета кофта у Маруси Ивановны, розовая или оранжевая, где люди честнее — в селе или в городе, с кем хуже воевать — с фашистами или американцами, что вкуснее — блины или оладьи; всего сейчас и не упомнишь…
Наши споры обычно продолжались вплоть до прихода мамы. Обычно к этому времени мы уже сидели оба красные, надутые и молчали. Ждали, что она рассудит спор.
К вечеру наши дебаты достигали высшей точки кипения.
— У папы знаешь какая зарплата? Тыща рублей! — кричал я.
— Да? — ехидно отвечала Маруся Ивановна. — А почему ж ты тогда на обед черепаховый суп не ешь?
— А потому что черепах не едят! Зачем я их буду есть?
— А вот и едят!
— А вот и не едят!
Когда в двери наконец поворачивался ключ и в квартиру входила весёлая мама, под потолком висела всегда нехорошая тишина.
Мама очень обижалась, что я спорю с Марусей Ивановной.
— Она же пожилой человек! — убеждала мама меня. — Зачем ты её из себя выводишь? Она же нам помогает, пошла навстречу…
Я понимал маму. Каждый вечер она попадала в неловкое положение, кого-то ей приходилось обижать — или меня, или Марусю Ивановну. Но тайком от меня она сердилась и на няньку.
— Ну как ребёнок, честное слово, — жаловалась она вечером папе. — Застрянет на одном месте, и хоть ты тресни. Вот скажи: какие пельмени вкуснее — холодные или горячие?
— Не знаю, — говорил папа.
— И ты туда же! — вздыхала мама. — Да согласись ты с ребёнком один раз, он и отстанет. Ему бы только дай поспорить.
С каждым днём Маруся Ивановна становилась всё мрачнее и мрачнее. Она старалась скорей накормить меня и уйти к себе на первый этаж.
— Если что нужно будет, спустишься в шестую квартиру, — сухо говорила она на прощанье.
…Я чувствовал себя победителем. Но, увы, это была преждевременная радость.
Как-то раз Маруся Ивановна достала из холодильника рыжую луковицу, налила в стеклянную баночку холодную голубоватую воду и сунула луковицу туда.
— Это зачем? — поинтересовался я.
— Прорастёт. Лучок зелёный будем есть, свежий, — стараясь сохранять спокойствие, сказала Маруся Ивановна.
Я подошёл к подоконнику, на который Маруся Ивановна водрузила банку с луковицей, и стал пристально изучать её.
Маруся Ивановна, заметно нервничая, следила за мной.
— Чего ты высматриваешь? — наконец не выдержала она. — Правильно всё.
— Нет, не правильно, — торжествующе сказал я. — Ты её наоборот посадила!
— Как это? — опешила Маруся Ивановна.
— А вот, — я вынул мокрую луковицу из банки и показал ей на беленькие волосы, с которых стекала вода. Головой вниз. Отсюда лук-то растёт!
— Ладно, — вдруг спокойно сказала Маруся Ивановна. — Может, и правда… Только ты это — унеси её в свою комнату, спрячь куда-нибудь, чтоб мать не видела. Прорастёт — с меня рубль.
— Рубль? — изумился я.
— Угу, — кивнула Маруся Ивановна. И начала разогревать борщ.
…Каждое утро я бросался к своей банке, задвинутой в угол подоконника, теребил белые отростки на голове своего Чиполлино, менял старую воду на свежую, передвигал ближе к солнцу… А на кухне у Маруси Ивановны уже через три дня из стеклянных банок победно выстрелили нежно-зелёные побеги и весело торчали на окне. Маруся Ивановна бережно отрывала по одной стрелочке, макала в соль и с аппетитным хрустом жевала.
— Ну, как, — добродушно спрашивала меня Маруся Ивановна каждый день, — не пророс ещё?
Я молча закрывался в своей комнате.
Однажды вечером в мою комнату зашла мама с тряпкой в руках. Она стала вытирать от пыли мой стол и вдруг заметила позорную банку.
— Ой! — расхохоталась она. — Мичурин! Что ж ты её головой вниз посадил?
… Я заплакал, побежал на кухню, сорвал все-все побеги с Маруси-Ивановны луковых банок и выкинул их в помойное ведро.
Больше я с Марусей Ивановной не спорил.
Но странное дело — очень скоро, вместо того, чтобы примириться со мной, Маруся Ивановна почти перестала заниматься моим воспитанием. Она разогревала обед и шла к себе на первый этаж, равнодушно дав мне необходимые наставления. Жизнь без споров была для неё пресной и скучной.
Банка с водой долго стояла на моём окне. Вода стала ржавой и зеленоватой одновременно. В ней плавали по виду довольно живые частицы. По сути дела, целые организмы. Я прислонялся лицом к её закруглённому стеклу и пытался понять — что же происходит там, в воде? Тут требовались настоящие рассуждения, убедительные доводы и даже споры. Но спорить уже было не с кем.
ИНТЕРЕСНЫЙ ЖОРА НУДЕЛЬ
Кроме нас, в нашем доме жила ещё одна «интеллигентная семья», как говорила мама. Или — «ещё одни евреи», как говорил папа.
Мама и папа никак не могли прийти к компромиссу по этому, казалось бы, незначительному вопросу.
— Ну при чём тут «евреи»? — возмущалась мама. — Жора Нудель интересный человек, кандидат наук, умница, филолог…
— Филолух, — вставлял папа.
— Сима, ну я тебя прошу! — кричала мама. — Ты мне действуешь на нервы! Давай не будем при ребёнке поднимать национальный вопрос!
— Давай не будем, — соглашался папа. — Всё равно не поднимем, он тяжёлый.
…Короче говоря, папу злило, что при встречах с соседями (то есть с нами) Нудель начинал много говорить о прочитанных книгах, делиться театральными впечатлениями, лезть в политику и вообще нести разную ахинею. Папа считал, что он не умеет нормально общаться.
— Этот Нудель как занудит! — жаловался он маме. — У меня зубы начинают болеть!
…К тому же папе было немножко стыдно, что он на своей работе так мало читает и не следит за культурой.
Итак, в субботу (или в пятницу вечером) мама просила нас с папой надеть чистые рубашки, брала тортик, и мы отправлялись этажом выше, чтобы провести там мучительные два часа.
Дело в том, что я тоже был не в восторге от этих посещений — меня почему-то сажали за детский стол с Танькой Нудель и требовали, чтобы я её развлекал. Но как я мог её развлечь, если она была на два года младше! И к тому же всё время лезла во взрослые разговоры!
— Ну проходите, проходите, — встречала нас большая и добрая тётя Лена, и, заметив мамин тортик из кулинарии, возмущённо всплескивала руками:
— Марина, ну что вы! Я же испекла печенье с цукатами!
— Я знаю, что Танечка любит тортик! — упрямо возражала мама.
— Ей тортик совершенно ни к чему! — встревал папа-Нудель. — А то станет, как её мать, жиртрестом.
Тётя Лена начинала дико хохотать и краснеть. Дядя Жора называл тётю Лену «жиртрестом» постоянно, к месту и не к месту. Папу это злило.
— И как она его терпит! — возмущался он дома, вернувшись от Нуделей. — Это же ужас какой-то: жиртрест, жиртрест! Взяла бы и врезала один раз по толстой морде. Сам-то тоже не худенький…
— Все друг друга как-нибудь называют. Я тебя — Сима. Ты меня — мамасик. Что тут плохого. Лёгкая семейная эротика.