Читаем без скачивания Повести - Быков Василь Владимирович

Их роте было приказана прикрыть отход, и трое бойцов с молодым лейтенантом выкопали у крайней

хаты узкий окоп-ровик.

Это запомнилось Ивану на всю жизнь, но теперь, в тревожном сне, почему-то тот полковник носился

по двору с планшетом в руках и ругал Голодая, черноморского матроса, ставшего командиром роты

автоматчиков. Неизвестно почему с ним, сержантом Терешкой, в окопе сидел не Абдурахманов, боец из

их разбитой батареи, который почти ни слова не понимал по-русски, а флюгпункт Сребников. Вместо того

чтобы готовить к бою свой пулемет, этот доходяга немецким тесаком лихорадочно соскребает с

гимнастерки свои флюгпунктовские мишени и все бурчит про себя: «Ни шагу назад! Ни шагу назад!..» И

вместе с тем вполне реальная картина того далекого утра: ясное весеннее небо, наискось через дорогу

пролегшая синеватая прохладная тень от мазанки, под плетнем вздрагивающая крапива и так же часто

вздрагивающий надетый на кол кувшин. А за околицей по большаку в село идут танки. Они вот-вот

должны появиться из-за угла этой мазанки, а Иван Терешка никак не может вставить в гранату запал.

Изо всех сил он запихивает его пальцами, но маленький латунный цилиндрик, будто став толще, чем

надо, никак не лезет в отверстие. Терешка нервничает, спешит, бьет по нему кулаком, а когда

спохватывается, то видит, что в окопе он один, что все уже отошли назад. И тогда приходит понимание

того, что он не слышал команды об отходе. Иван бросается грудью на бруствер, обрушивая землю,

старается вылезть из окопа, но налитое непонятной тяжестью тело не слушается его, и он сползает

назад.

А танки уже рядом.

Вспугнутая их грохотом, из огородов в воздух взмывает огромная, в полнеба, стая воробьев. В

стремительном полете она дружно сворачивает в одну сторону, потом вся вместе - в другую, и тотчас из-

за хаты, взрыхлив на повороте землю, высовывается первый танк.

Иван понимает, что убежать не удастся, бессильно размахивается и бросает на дорогу гранату. Она

почему-то не взрывается, а подскакивает и шипит, и танк вот-вот объедет ее. В это время из танка

замечают окоп под стеной, танк сворачивает, и тогда невыразимый ужас пронизывает Терешку - это

тридцатьчетверка.

На секунду Иван теряет самообладание от страха: что он натворил! Он бросается назад и тут почти

натыкается лицом на широкий ножевой штык, занесенный над ним: немец делает короткий выпад, и

штык мягко и неслышно, будто в чужую, вонзается в его грудь. Иван знает, что это конец, что он убит, и

захлебывается от отчаяния, хотя боли почему-то не чувствует. .

Обычно в этот момент он в страхе просыпается, но сейчас сознание его действует как бы отдельно,

где-то в стороне, оно ободряет, давая знать, что это еще не все, что впереди еще плен, побеги и потому

он не может погибнуть, даже будучи проткнут штыком.

Сновидения путаются, меняются, и вот он уже оказывается в деревне, в своих Терешках, на древней

земле кривичей, и будто все это происходит еще до войны, даже до его призыва в армию. По прибитой

овечьими копытами улице Иван бежит к колхозному амбару, куда - он это знает - пригнали со связанными

руками Голодая и с ним еще нескольких знакомых гефтлингов. Сердце у Ивана разрывается от обиды, от

напряжения. Кажется, он опоздает и не докажет людям, что нельзя срывать злость на пленных, что плен

- не проступок их, а несчастье, что не они сдались в плен - их взяли, а некоторых даже сдали, предали -

было и такое.

Но он не добегает до амбара. Босые ноги его увязают в грязи, он едва переставляет их. Немеют руки,

все тело. Он бежит, как в воде, - медленно и трудно. Выбирая дорогу, сворачивает к изгороди и вдруг

10

видит на ней чьи-то голенастые босые ноги. Он вскидывает голову: на верхней жерди сидит незнакомка -

девушка с черными, высоко вскинутыми бровями, в белоснежном, сверкающем на солнце платье. Она

лучисто улыбается ему черными, как созревшие сливы, глазами и говорит:

- Чао, Иван!

И он останавливается, вдруг забыв о Голодае, обо всем на свете. Он рад, счастлив, смущен встречей

с ней. Она вдруг кажется ему давно знакомой, близкой, такой, что всю жизнь подсознательно жила в его

мечтах. Сияя от радости, он подступает к изгороди, к девушке, но тут же, взглянув на себя,

спохватывается - ведь он прибежал с поля, от трактора, на нем старые, залатанные на коленях штаны,

вылинявшая на плечах рубашка и запачканные мазутом руки. Смущенный, он останавливается,

мрачнеет. Она тоже сгоняет со своего необыкновенно солнечного лица светлую улыбку. Внезапно

меркнет яркая белизна ее платья, и постепенно девушка исчезает, как привидение.

Тогда он бросается к изгороди, хватается за жерди, за переплетенные лозой колья, но тут перед ним

возникает его мать. Положив на верхнюю жердь руки, она стоит по ту сторону изгороди в картофельной

ботве и скорбно говорит:

- Фашистка она, сынок. Хлопцев твоих она немцам выдала...

«Где она? Где?» - хочется закричать ему, но он не может этого сделать, так как у него на шее веревка -

черный шелковый шнурок, на котором под барабанный бой вешали заключенных в лагере. Веревка

захлестывается, натягивается, другой конец ее, как поводок, тянется за недобитой им в распадке

овчаркой. Овчарка сильно дергает поводок. Иван падает, хочет закричать, но у него нет голоса, и тут от

какого-то внутреннего толчка он просыпается...

6

- Ха-ха-ха! - раздается над ним звонкий девичий смех.

Он вскидывает голову, ощупывает шею, широко раскрывает заспанные глаза, и первое, что видит

перед собой, - это яркая, бездонная голубизна неба и белозубая девушка с веселой улыбкой.

- Конец шляуфен! Марш-марш надо!

Сразу же тело его, будто под током, содрогнулось от холода. Еще не избавившись от мучительных

сновидений, он промолчал, с трудом переключаясь в реальный, со всеми его заботами, мир, взглянул на

девушку, не разделяя ее веселости. А она, опершись на руку, сидела рядом и грызла стебелек травы,

которым, видимо, пощекотала его. От вчерашней ее апатичности и изнеможения, казалось, не осталось

и следа.

- Марш, говоришь? Ну поглядим.

- Глядим, глядим, - согласилась она, с лукавыми смешинками в глазах всматриваясь в его лицо.

А он, еще раз передернув плечами, быстро вскочил, часто замахал руками, начал выбрасывать в

стороны ноги и приседать - испытанный солдатский прием, если хочешь согреться. Она сначала

удивилась, высоко вскинула широкие дуги-брови, потом вдруг засмеялась, коротко, но так громко, что он

испуганно шикнул:

- Тише ты!

Она спохватилась, зажала ладонью рот и оглянулась. В ее глазах все еще прыгали неугомонные

озорные чертики. Иван строго, с укором посмотрел на нее, потом вслушался, чувствуя, как одубевшее от

холода тело понемногу наливалось теплом. Она вновь беззаботно-насмешливо прыснула:

- То гимнастик?

- Ну, гимнастика. А что, лучше мерзнуть?

Он был озабочен и вовсе не склонен к шуткам. Она, видимо, поняла это и стала серьезнее, нервно

подернула узенькими худыми плечиками под влажной со вчерашнего дня курткой, вздохнула и с

любопытством взглянула на него снизу.

По старой воинской привычке он прежде всего осмотрелся и понял, что действительно проспал, что

давно уже рассвело. Солнце, правда, еще не выкатилось из-за гор, но безоблачное небо, казалось,

звенело от утренней яркой голубизны. Всеми цветами радуги сияла противоположная, освещенная

сторона ущелья - серые скалы, сосны, широкие крутые расселины и высоченные утесы. Эта же сторона

дымчатой серой массой терпеливо дремала, еще не распрощавшись с сумраком ночи.

- Горы карашо! - увидев, что он всматривается в окружающее, сказала она. - Как сто?.. Эстетике!