Читаем без скачивания Тихим вечером - Эмилиян Станев

Он бежал теперь по оврагу, но тот становился все более мелким, все больше раздавался вширь, по склонам появились йевысокие кусты, одинокие ивы, и вот он уже превратился в плоскую котловину, по дну которой протекала речушка. Антон перебрался на другой берег, надеясь спрятаться за деревьями, и неожиданно оказался на проселке — сыром и черном, усеянном речной галькой.

Он остановился, расстегнул рубаху, осмотрел грудь. И увидел рану, похожую на темно-красные губы, из которых струйкой сочится кровь. С содроганием почувствовал он, что живот и пах у него тоже в крови. И вновь ощутил глухое отчаяние.

— Не выжить, — сказал он себе, продолжая разглядывать устало, прерывисто вздымавшуюся грудь. Но леденящая эта мысль вновь пробудила волю. — Я должен дойти до лагеря… Только бы дойти до лагеря! — произнес он вслух, словно стараясь самого себя убедить в том, что жив.

Собственный голос показался ему голосом какого-то другого существа, жившего где-то в нем, но существо это, к которому уже подкралась смерть, все же не был он сам. Мозг вновь подсказал: «Надо экономить силы, надо быть благоразумным». Он зашагал было дальше, как вдруг почувствовал жажду. Спустился к речке, напился. Выпрямляясь, он посмотрел назад, и на том самом месте, откуда недавно спускался в лощинку, на гребне холма увидел всадника. Значит, послана погоня. Единственный шанс спастись — это спрятаться где-нибудь, притаясь, как заяц.

Речушка убегала за чей-то огород, обнесенный изгородью из терновника. Он направился туда по тропке, которая привела его к деревянной лесенке, прилаженной хозяином взамен калитки, чтоб не забредала скотина. Антон перелез через изгородь, уверенный в том, что на огороде никого нет, и вдруг за высокими колышками, по которым вилась фасоль, увидел какую-то женщину. Она стояла нагнувшись почти у самой изгороди и, когда он соскочил на землю, выпрямилась и негромко вскрикнула. Антон увидел прямо перед собой ее испуганные глаза. Увидел также, что это молодая крестьянка с округлым, загорелым, добрым лицом.

Задыхаясь, он почти шепотом произнес:

— Ты не бойся… Это ничего… Я так… Я тебе ничего плохого не сделаю…

Она изумленно глядела на него, полураскрыв рот, готовая звать на помощь. Но тут вдруг заметила, как две слезинки выступили у него на глазах и скатились по впалым щекам. Он не отводил от нее взгляда, пытаясь всеми силами внушить ей, чтоб не кричала, не боялась его.

Женщина ничего не понимала, и тогда он выговорил чуть слышно:

— За мной гонятся…

— Кто? — спросила она.

— Полиция.

В глазах у нее мелькнула какая-то тень, и он поспешил добавить:

— Я студент.

— Боже милостивый, — сказала она. — Чего тебе от меня надо?

— Не выдавай меня!

Она продолжала все так же оторопело глядеть на него.

— Я спрячусь тут, — умоляюще сказал он. — Если меня найдут, скажу, что пробрался сюда тайком, ты меня не видела.

Женщина подняла глаза, оглядела склон овражка и молча отошла в другой конец огорода.

Он дотащился до изгороди и лег за грядкой с фасолью. Горлом пошла кровь, все тело охватила слабость. Он лежал ничком, чувствуя, как животу становится горячо от натекающей крови.

На дороге раздался топот копыт. Женщина собирала фасоль шагах в двадцати от изгороди — присев на корточки, складывала стручки в подвернутый передник. Тихонько журчала в речушке вода. Где-то неподалеку пел дрозд. Влажная земля попахивала гнилью.

Топот приблизился, он услыхал скрип седла и лошадиный храп. С той стороны изгороди остановился конный полицейский. Женщина выпрямилась.

Усталый голос спросил:

— Человек тут не проходил?

Затаив дыхание, Антон ждал, что скажет женщина. Ему показалось, что прошла целая минута, прежде чем та произнесла:

— Какой человек?

— Молодой. Одет по-городскому.

Она снова помедлила с ответом, и Антон замер.

— Никто не проходил, — наконец сказала она.

— Это точно?

— Никакого я человека не видела.

— А давно ты тут?

— Давно. Часа два будет.

Наступило молчание. Полицейский, должно быть, раздумывал. Потом сказал:

— Если увидишь такого… высокий, одет по-городскому, волосы длинные, без шапки… дай знать! — И пришпорил коня. Седло скрипнуло, и вскоре глухой стук конских копыт замер вдали.

Антон посмотрел на женщину. Она продолжала собирать фасоль. Загорелые ее руки срывали стручок за стручком, стебли шуршали торопливо и нервно, длинные колышки покачивались. Она не смотрела в его сторону, словно забыла о его существовании. Разумней всего было бы остаться здесь, чтобы дать погоне отъехать подальше, либо дождаться, пока стемнеет, но он боялся, что позже у него не хватит сил подняться, и потому не мог терпеливо ждать. С каждой минутой он терял все больше крови. Он зажимал рану рукой, а тяжесть в груди все нарастала. Женщина уже дважды вглядывалась в склоны овражка, где шныряли, разыскивая его, полицейские, потом послышался далекий выстрел, и он заключил, что погоня двинулась дальше, в горы.

Для того чтобы подняться, ему пришлось сначала встать на колени — так кружилась голова. Ухватившись за изгородь, он все же поднялся. Огород поплыл у него перед глазами, вихрем промчались колышки, увитые фасолью, сине-зеленые кочаны капусты слились в сплошную синеватую пелену. Зашатавшись, он привалился к изгороди, которая громко затрещала. Силы оставили его… А ведь если он хотел увидеть своих товарищей, надо было спешить к месту встречи, даже рискуя быть схваченным или убитым. Сделав несколько шагов, он ощутил на себе сострадательный взгляд женщины.

— Спасибо тебе, — с трудом проговорил он.

Пугливо озираясь, она подошла к нему. В ее добрых глазах была жалость. Неожиданно она сняла с головы косынку и протянула ему.

— На, перевяжи рану, — сказала она, и плечи у нее дрогнули.

Антон прижал косынку к ране.

— Прощай, — сказал он.

— Храни тебя господь, — ответила она.

Он перелез через изгородь и пошел вверх по склону овражка. Прежде чем повернуть в горы — туда, куда направилась погоня, — надо было сделать небольшой крюк. Надежда на спасение и желание увидеть товарищей слились в единый порыв — добраться, дойти. И этот порыв толкал его вперед, придавал силы. Антон не смотрел уже по сторонам, не озирался. Шел быстрым шагом, немного наклонившись, зажав рукой рану, и когда овражек, изогнувшись длинной пологой дугой, вывел его на равнину, это не произвело на него ровно никакого впечатления. Конечно, если его заметят, могут подстрелить. Но он будет идти и идти, пока пуля не уложит его на месте. Зубы время от времени начинали выбивать дробь, боль в груди и спине все усиливалась, она шла теперь уже изнутри, где пробитое легкое при каждом вдохе громко хрипело. Он старался дышать не так глубоко. Старался уверить себя, что можно дышать и одним легким. Сознание все больше сосредоточивалось на нем самом: и разум и чувства, казалось, становились слепы и глухи ко всему окружающему.

Он пересек луг и пошел по направлению к горам. 1 Впереди показались поля неубранной кукурузы, стебли которой ненадолго укрыли его, затем потянулись рощицы 34 и вырубки, одинокие высокие дубы, небольшие полянки. Это были уже предгорья. Он видел гребень горы, гигантской стеной уходившей в небо, видел отроги, сползавшие на равнину, точно громадные гусеницы, ощутил прохладу леса. Поискав глазами конусообразную вершину, где товарищи должны были ждать его, он обнаружил, что она находится чуть правее направления, которого он держался. Значит, он немного отклонился в сторону. Пришлось на минуту остановиться, чтоб мысленно прочертить предстоящий путь. Но войдя в лесную чащу, он тут же потерял вершину из виду и пошел дальше наугад, повинуясь инстинкту.

Лес подействовал на него успокоительно, пробудил смутную надежду, но когда он стал карабкаться вверх по крутому склону, дышать стало еще труднее, и он был вынужден замедлить шаг, вновь охваченный страхом, что добраться до места не хватит сил. Как бы то ни было, следовало передохнуть, и он присел на пень, поросший мхом и лишайником.

Вокруг неподвижными великанами высились белые гладкие стволы огромных буков. В тихом шелесте листвы чудился шепот бесчисленных существ, предрекавших ему неминуемую гибель. Пахло прелыми листьями и сырой землей. Но все это он воспринимал сквозь какое-то оцепенение, точно вслушивался в свое безысходное одиночество. Плеск воды неподалеку вызвал у него острую жажду, обжигавшую пересохший окровавленный рот. Но он побоялся повернуть назад и продолжал сидеть в нерешительности, терзаемый жаждой, которая под тихое воркованье потока становилась все более нестерпимой. Потом наконец поднялся и медленно побрел вверх по круче. Под ногами громко шуршала прошлогодняя буковая листва. Окажись поблизости кто-нибудь из преследователей, этот шум мог его выдать, но он не думал об этом и продолжал продвигаться вперед, цепляясь за стволы деревьев. Дышать становилось все трудней. Ценой неимоверных усилий он взобрался на какую-то седловину и здесь, на маленькой полянке, залитой теплым светом заходящего солнца, остановился, потому что боль усилилась и тяжесть в животе стала невыносимой. Во рту появился неприятный вкус, от запаха собственной крови тошнило, ноги подкашивались, на лбу выступили капли холодного пота. Застонав, он медленно сполз на золотисто-зеленый мох, росший у подножия бука. Сердце словно переместилось в виски — так оглушительно, так лихорадочно оно там стучало; потные руки дрожали, из груди вырывался хрип. Он привстал на колени, и его вырвало кровью, хлынувшей изо рта алым ручьем. Он видел, как она заливает зелень мха, теплая, дымящаяся, но это его не испугало, потому что боль и тяжесть в груди разом исчезли, дышать стало легче. Зато вслед за этим вдруг наступила страшная слабость. Он попробовал выпрямиться, и вновь все поплыло перед глазами. Потребовалась вся сила воли, чтобы заставить себя встать. Он поискал глазами заветную вершину — она была уже недалеко. К счастью, через седловину проходила заброшенная лесная дорога, и, шатаясь как пьяный, он двинулся по ней дальше. Ему пришло в голову, что было бы легче идти, опираясь на палку. Он подобрал какую-то ветку, но она оказалась слишком тяжелой. К тому же одной рукой он зажимал рану, и опираться все равно было бы трудно.