Читаем без скачивания Коротко лето в горах - Николай Атаров

— Помнится, ты мне взятку совал?

— Ну совал! — распаляясь, Афоня взывал ко всей цепочке. — Я ему пять тысяч совал! Лишь бы резиночкой потер по бумаге. При мне, стало быть, на моих глазах. И пошли бы поезда дымить сторонкой. Что ему стоило! Нет. Не взял, злой человек…

Отсмеявшись, рабочие потянулись дальше. Афоня и малец отстали. Прижав охапку трав и цветов к груди, Афоня крикнул:

— Будь ты проклят! Чтоб тебе дымом глаза выело, дьявол!

Огуренков, смеясь, бросил камень в траву и, прибавив шагу, занял свое место.

Дорога стала труднее, начались каменистые осыпи. Летягин тяжело дышал, останавливался, стирал пот со лба. Бимбиреков, поглядев на его почерневшее от усталости лицо, крикнул по цепочке:

— Передай вперед — спокойней идти! Эй, впереди идущий!

Огуренков остановился и повернул назад. И вся цепочка остановилась.

— Зачем это? Я не устал, — недовольно сказал Летягин.

— Я устал, — огрызнулся Бимбиреков. — Я толстый и устал, понимаешь? Жестокий ты человек.

Летягин послушно присел на камень. Они были вдвоем с Бимбирековым, сидели на согретых солнцем камнях.

— Белый снег, много белого снега. А день-то черный… самый черный день в моей жизни… — заговорил Летягин. — Еду по косогору как будто осторожно, соблюдаю технику безопасности. А меня уже самоубийцей считают. Психологи! — Он улыбнулся. — Вспомнил: партийный взнос не уплатил. А туда же, поперся. Вот сдохну…

— Выговор влепят за неуплату, — в том же тоне заключил Бимбиреков.

Подошел Огуренков.

— Горная болезнь, Иван Егорыч.

— Просто я без тренировки. Скину «прохоры», пойду босиком.

— Вечный новатор, — вздохнул Бимбиреков.

— Какое уж тут новаторство, портянки бы просушить.

Он быстро сбросил сапоги, сунул в них портянки, закинул за плечо и упрямо зашагал по тропе.

В синеве безжалостного неба Чалый Камень, казалось, рукой подать! Верхолазы обходили «снежники» по сухой скале.

— Там, где летом снежные ложбины, там зимой жди обвалов. Аэрофотосъемка нам все покажет, — говорил Летягин.

— А сколько на склонах выпадет снега зимой! — откликнулся Бимбиреков.

— Зачем зимой — уже в октябре.

— Поберегись! — крикнул впереди Огуренков.

И вся цепочка проследила за тем, как скакал и прыгал где-то сорвавшийся осколок.

А Чалый Камень уже рядом. Он сияет под солнцем. Влево от него тянется огромный снеговой карниз, нависший над кручей.

Все остановились: к Чалому Камню отсюда в лоб не подойти.

— Оттуда лавина и пошла, — говорил Летягин. — Видите, снежный карниз. Ветер всегда из-за гребня, вот и наносит снегу. И когда такой карниз обрывается от собственной тяжести… А ведь тут дело проще, чем я думал! Взорвем Чалый Камень и завалим эту отдушину.

— Легко сказать. Сам еле добрел. — Бимбиреков мрачно посмотрел на Летягина. — А как поднять буровые станки, компрессор, взрывчатку?

— Найдем посадочную площадку — и вертолетом! Двадцатый век, дорогой Бимбирек! — И он рассмеялся нечаянной рифме.

Наступил вечер. В свете закатного солнца снеговые вершины Джуры, багрово-красные, были словно раскалены в горниле летнего дня.

Летягин и Бимбиреков спускались вдвоем. По талому снегу вышли к ручью. Бешеная вода в белой пене хлестала выше сапог. Летягин остановился среди ручья, зачерпнул флягой и пил, запрокинув седую голову. Проводив взглядом низко над ними пролетавший вертолет, он смеялся, небритый, усталый, махнул рукой.

— А еще поработаем, Бимбирек, а?

— Практически… безусловно.

Они шли по краю крутого «снежника».

— Это и есть путь схода лавины. А вот, видишь, горная козочка пробежала, — говорил Летягин, показывая на след копыт. — Она знает, что такое лавина: обойдет, зря не ступит. Умна… Да. И жизнь любит.

12

В ущелье укладывали рельсы. Подъемный кран опускал готовые блоки пути. Свистел паровоз.

Холмы были исцарапаны зубьями ковшей. А вот и экскаваторы, они полными ковшами забирали в ручье мокрую гальку.

Взрывники бурили и сбрасывали с круч ненадежные обломки скалы.

И вдоль всего этого фронта работ двигались ЗИЛ и вездеходы с брезентовым верхом.

Паромная переправа, как в стародавние времена, соединяла два берега: правый, в скалистых косогорах, и левый, в песчаных дюнах, поросших сосновым бором.

ЗИЛ въехал на паром. За ним — два вездехода. Инженеры вышли из машин. Паром пересекал реку. Пассажиры тянули трос на роликах, провисший над рекой, и особенно выделялась могучая фигура Калинушкина.

(Со своими инженерами дядя Рика привычно властен и нетерпелив. Он любит шутку и фамильярен. И если чего не хочет слышать — все знают: не слышит.)

Он спорил со Спиридоновым — тот один по праву больного, с перевязанным горлом, не помогал переправе. Сильными руками Калинушкин охотно тянул над головой трос, как бы физически подавляя Спиридонова.

Медленно наплывал левый берег с его изумительным, как утверждали в лесхозе, реликтовым сосновым бором.

— Я вам покажу, и вы не станете спорить, — говорил Калинушкин. — Мы оставим Ивану Егорычу его снежный завал, а сами поведем трассу за реку. Вот она где пойдет…

— А как же автор проекта? — стойко возражал Спиридонов.

— То, что я предлагаю, это его вариант, вот ей-богу!

— Прошлогодний.

— Но ведь на чертежах подпись министра!

— Изыскатели нашли, что по косогору вести короче, дешевле.

— Вот и затоварились! Белым снегом.

— Летягин ищет, как сделать движение поездов безопасным. Сейчас все решается на Чалом Камне.

— Там еще начать да кончить.

— А этот сосновый бор? — не сдавался Спиридонов. — Вы видите: вековые деревья. Они погибнут.

Наплывал берег, сосновые кроны приблизились и вдруг как бы замерли в ожидании приговора. Спиридонов, не глядя на берег, упрямо продолжал безнадежный спор.

— Замысел Летягина понятен: спасти от нас этот бор.

— Жизнь поправляет самые лучшие замыслы, — не задумываясь, ответил Калинушкин.

— А вы хотите дать кругаля в семь километров.

— Вот ведь… интер-тре-пация! А сроки, сроки? Уйдем под снег! — И каждый раз могучим рывком тянул над головой трос.

— Вся полнота ответственности, Кирилл Кириллович, ляжет на вас. И я, как ваш заместитель, должен предупредить вас… — сказал Спиридонов.

— Знаете, я все-таки получаю на пять целковых больше своего заместителя, — с грубой ухмылкой возразил Калинушкин. — Это как раз за полноту ответственности!..

Паром ткнулся в пристань.

Отделившись от инженеров, Калинушкин и Спиридонов пошли вдвоем по песчаным дюнам под соснами. Теперь, когда не было слушателей, Калинушкин спорил без аффектации, даже казался грустным. И становилось заметно, что он умен, умнее своих нарочитых и капризных выходок. Спиридонов чувствовал это и спорил с ним теперь гораздо мягче, чем на пароме.

— Но почему бы не подождать Ивана Егорыча, не выслушать его инженерных решений — он же не зимовать собрался на Чалом Камне.

— Пусть Летягин поймет наконец, что мы, строители, пришли сюда не бруснику на сахаре варить. Да он и не станет спорить. Фактически я его выручаю. Не хочу топить. Как только мы уйдем от косогора, затихнет и прокурорская шумиха с этой дурацкой лавиной. И он это должен понимать.

— Не любите его, — сказал Спиридонов.

— А зачем мне его любить или ненавидеть… — Он повертел в руке сосновую шишку и бросил. — Вот пробью эти горы, как говорят газетчики: «уложу голубые рельсы», а еще нужники расставлю на всех полустанках. Культурненько… И уйду. Даже не оглянусь, честное слово…

И, дружески обняв своего заместителя, Калинушкин увлек его к парому.

13

В высокой траве вели теодолитную съемку. Где-то все время маячил Летягин — он с людьми, подсказывал, учил, склоняясь над записями. Вдали паслись стреноженные кони.

Отдельной парой работали Галя и Дорджа. Дорджа смотрел на Галю в трубу теодолита. В линзе Галя с вешкой вверх ногами. Дордже стало смешно, он по-мальчишески ребячлив. Галя тоже нашла повод посмеяться — перекосила вешку.

— Ровно держи, Галочка, — строго сказал Дорджа и передразнил Летягина: — «Работать, работать!»

— От ра-бо-ты ко-ни дох-нут!..

Это Галочкин детский бунт, она бросилась, как в воду, в высокую траву. Дорджа деликатно присел у ее ног. Она недвижно лежала, раскинув руки.

— Как ты сказала? Не понял.

Галя не ответила. Всю первую неделю она так и жила — вниз головой, как в линзе теодолита. Она твердо знала, что этот Егорыч ее невзлюбил: за то ли, что Калинушкина она звала дядей Рикой, или за то, что по вечерам гоняла по двору с медвежонком и однажды зажгла дымовую шашку так, что все чихали и плакали, а может, за то, что привезла транзистор. Она не признавалась себе в том, что ей хотелось почувствовать домашнюю атмосферу поддержки и одобрения. С детства привыкла она угадывать, чего от нее ждут, и выполняла все требования с блеском, чтобы было за что ее похвалить. А с той минуты, когда поезд отошел от Северного вокзала, она ни разу не испытала признания своих способностей, ну хоть в чем-нибудь, и очень нуждалась в сочувствии.