Читаем без скачивания Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич

Не замедлила ввернуть и Матрена:

— Мало того, что сам сватался, так еще и государыня за него просила — мол, другого такого Ленке не сыскать.

— Ничего ж себе! — продолжал удивляться Федор. — Вы совсем тут заелись у себя в петербургах. Ей царица сватает хорошего жениха, а она только носом крутит!

— Что б ты понимал! — обижалась Леночка, дуя губки.

— Нет, ну, может, и не понимаю чего, только если императрица мне бы предложила какую девушку, чтоб жениться, я б женился без разговоров.

— И на мне б женился? — вдруг спросила Матрена.

Молодой человек застыл, глядя на нее, не мигая. А потом сказал:

— На тебе, Матреша, я б женился даже без заступничества царей.

Тут уже покраснела девушка. И конфузливо отвернулась от земляка:

— Хватит надсмехаться!

— И не думал даже. Ты спросила — а я ответил.

— Дура, что спросила.

— Вовсе и не дура. Вот ишо подрастем чуток, и приеду свататься.

— Подрасти сперва!

Вечером Михаил Васильевич написал сестре теплое письмо, где просил без сомнений отправлять к нему Мишу Головина: с радостью поможет племяннику с обучением и устройством. Провожал гостей на крыльце и махал платком. Яков говорил:

— Через месяц Мишка к вам прибудет, со вторым обозом. Это обязательно.

— Стану ждать его с нетерпением, — улыбался профессор.

Константинов был действительно по происхождению грек: предки его при Иване Грозном строили соборы в Киеве и Москве, а отец, окончив духовную семинарию, получил приход в Брянске. Там и появился на свет Алексей. В десять лет послан был родителем к родственникам в Киев и учился там в Киево-Могилянской академии. А затем, по рекомендации тамошнего директора, поступил в Петербургский университет и в 1754 году получил звание магистра. Занимался переводами сочинений немецких просветителей. Ломоносов предложил Константинову поработать в Москве — в учрежденной им при поддержке Шувалова университетской гимназии, Алексей Алексеевич согласился и прожил в Первопрестольной с 1756 по 1761 годы. После воцарения Екатерины II возвратился во вторую столицу…

Жил он скромно, в доме у своей тетки, генеральской вдовы, у которой собственных детей не было и которая считала племянника единственным наследником. Говорила ему: «Ты женись, голубчик, приводи супругу, а когда я умру, будете владеть этими хоромами», но библиотекарь императрицы неизменно отвечал родственнице: «Ах, живите подольше, тетушка, ведь меня все равно так любить никто не станет, как вы». Эти слова Алексея старой женщине очень нравились.

Будучи с Ломоносовым в добрых отношениях, часто бывал у него в гостях на Большой Морской, и Елена росла практически на глазах Константинова. Почему и как он в нее влюбился, переводчик и педагог сам не знал. Но, увидев однажды, несколько месяцев тому назад, вдруг решил: вот кто может составить счастье его жизни. Молодая, красивая, кровь с молоком, самобытная, остроумная, знающая языки и литературу — дочь своего отца, и к тому же хорошо пела, бегло играла на клавесине… Да, еще юна — лишь пятнадцать лет. Но года — дело наживное, через три-четыре года у нее отбоя не будет от женихов. И решил действовать, чтоб опередить конкурентов.

Но не получилось: Ломоносов мягко отказал под предлогом молодости невесты. Лишь Екатерина II заронила надежду: дескать, говорила с отцом и самой Еленой, убедила ее не отвергать предложение сразу. Алексей Алексеевич от наплыва чувств повалился перед государыней на колени и благодарил. Та смеялась весело.

Но семья невесты сохраняла молчание до конца месяца. Только в воскресенье, 27 июня 1964 года, наш библиотекарь получил от Ломоносовых приглашение отобедать. Побежал к цирюльнику — бриться, стричься (коротко, под парик), удалять волоски из носа и из ушей. Перемерил несколько жилеток, подбирал чулки, башмаки, соответствующую шляпу. Наконец, был готов и отправился пешком (благо идти предстояло недалеко — пять минут от его дома на Вознесенском проспекте к Синему мосту, а затем налево). Оказался у цели раньше на четверть часа, прогулялся по набережной, дабы скоротать время. Появился на пороге с боем своего карманного Fazy — можно сказать, секунда в секунду. Это не замедлил отметить Михаил Васильевич, вышедший навстречу:

— По тебе хронометры можно проверять, Алексей Алексеич!

— Я предпочитаю опережать события, нежели опаздывать.

— Что ж, хорошая черта в человеке. И, как говорили латиняне, tempus et hora volant: tempori parce![17] Проходи же в дом, сделай милость. Ты совсем при параде, вырядился франтом.

Сам хозяин был одет нестрого: ворот сорочки расстегнут, сверху нее один жилет, без камзола, без парика.

Константинов ответил:

— Как же мне пойти в гости в неглижансе?

— Нет, не в неглижансе, а по-летнему просто. Дабы не взопреть.

— Худощавые, как я, преют мало.

Стол накрыли под навесом крыльца, выходящего в сад. Появились дамы: первая — Елизавета Андреевна в чепчике и фартучке — распоряжалась прислугой, подносившей новые блюда, вслед за ней Матрена с подносом, на котором ехал пирог, а затем Елена Михайловна во французском платье, стягивавшем талию (в моду входил корсаж из китового уса). Поздоровались каждая по-своему: мать — протяжноласково по-немецки: «Guten Ta-ag!», дочь — небрежно по-французски: «Bonjour, monsieur», а племянница Ломоносова по-русски: «Доброго здоровьичка, Лексей Лексеич!»

Начали с закусок. Михаил Васильевич предложил:

— Водочки? Винца?

— А вино какое?

— Белое, мозельское, одна тысяча семьсот пятьдесят девятого года урожая.

— Да, тогда его.

— Ну а я по-простому, водочки. Хоть врачи не рекомендуют. Но одну-две рюмки за обедом позволяю себе. Ледяной, из погреба. Да под малосоленую селедочку, да с лучком зеленым — это сказка!

— Фи, селедка с луком! — сморщилась Елена. — Ты совсем как простой селянин, папа!

— Ну а я кто есть? Мы дворяне жалованные, а не родовые. Твой родной дедушка и пахал, и рыбалил, а родная бабушка, Елена Ивановна, в честь которой тебя крестили, за коровой ходила. И ничего.

Дочь ввернула:

— За коровой ходила, но была не из крестьян, а поповна.

— Все одно не дворянка.

Подали окрошку — разливала по тарелкам Матрена.

— Как проводишь летнее время, Алексей Алексеич? — интересовался профессор. — Двор уехал в Сарское село, а студенты и гимназисты на вакациях — чай, скучаешь, нет?

— Нет, отнюдь. Дельному человеку и с самим собою не скучно. Занимаюсь переводами, разбираю новые книжные поступления из Европы, вместе с Антон Петровичем составляем каталог библиотеки. Но, конечно, времени свободного больше.

— А купаться ездишь?

— Я и плавать-то не умею, честно говоря.

— Как же так? Это непорядок. Мы на той неделе собираемся к нам в именьице под Ораниенбаумом — хочешь с нами? Там, конечно, житье простое, но зато природа, речка, и до Финского залива рукой подать. Можем обучить плаванию. Да и порыбалить не грех, тоже отдохновение от трудов праведных.

— Нет, надолго меня Тауберт не отпустит, но на день-другой я бы вырвался.

Ломоносов пророкотал:

— Дался вам этот Тауберт! Он не Taubert, a Tauberhaupt![18]Константинов хмыкнул:

— Тем не менее он пока при власти в Академии, и приходится с ним считаться.

— Ничего, скоро переменим…

— Слухи ходят, будто прочат вас в вице-президенты?

Михаил Васильевич опрокинул в себя третью рюмочку. И Елизавета Андреевна тут же попеняла:

— Михель, не достаточно? Будет снова плёх.

— Всё, последняя. — Зажевал малосольным огурчиком. — Прочат, прочат. Дал свое согласие на ея величества предложение. Но указа высочайшего нет как нет. Отбыла в Сарское село, не отдав распоряжений на сей предмет.

— Как известно, обещанного три года ждут…

— Коли б знать, что имею в запасе эти три года, я бы ждал.