Читаем без скачивания Пёс Одиссея - Салим Баши

— Думаю, он хочет нас завербовать, — говорит Хшиша, балансируя на подножке.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает Мурад, чуть не наступая ему на пятку.

— А с чего бы ему вечно вертеться у нас под ногами?

— Может, поэзией интересуется, — говорю я.

В сентябре Мурад собирается устраивать свой поэтический вечер. С тех пор как начались репетиции, Смард, майор госбезопасности, преследует нас неотступно.

Рашид Хшиша, презренный торгаш:

— Пятнадцать тысяч динаров — это только базовая ставка. А еще он нам преподавательские места подыщет.

Мурад, профессорским тоном:

— Не такая уж высокая цена, если продаешь душу.

Глаза Рашида вот-вот выскочат из орбит:

— Пятнадцать штук в месяц!

Поезд трогается.

Мягкий, бархатистый свет льется на стены купе, на распоротые кресла. Цирта переходит в пригород, в далеко отстоящие друг от друга ряды бараков с крышами из гофрированного железа, потом в деревню, зеленую и охристую.

— Какой ему в нас интерес? — спрашиваю я, не отрывая глаз от пейзажа за окном.

— Он нас знает, — отвечает Рашид Хшиша. — Он знает, что мы против исламистов.

— А сам-то он против? — спрашивает Мурад, сидящий напротив меня; его лицо в тени, волос почти не видно.

— Надо полагать, — уверенно говорит Хшиша. — Он будет у нас в комнате сегодня во второй половине дня, в четыре. Приходите.

Мы обещаем.

Я опять бросаю взгляд в окно. Прокаленный, словно в печи, пейзаж, ощетинившийся сухим кустарником и редкими чахлыми деревьями, проплывает у меня перед глазами. Кроваво-красная земля. Голубовато-зеленое, с легким фисташковым оттенком, небо. Запах горящей соломы. Маки на ветру. Этот несчастный поезд. Знай себе ползет по сельской местности. Ползет как червяк. У этого состава есть своя история. Он старый. Начала восьмидесятых. Хотя не такой уж и старый. Повидал студенческие волнения. Кому-то пришлось несладко. Стычки исламистов с коммунистами.

Надо же, у Хшиши, этого здорового болвана, были идеалы. Что-то не верится. Разве что идеалы раздолбайства. Завел себе бабу. Не так давно. Из буржуазной семьи, живет неподалеку от нас. Уродина. Водила меня за нос. Мне едва не обломилось. Но нет. Ну и ладно. Он ей вставлял куда надо, а она подкидывала ему деньжат. Редкая страхолюдина. Теперь он использует Мурада, затеял этот поэтический вечер и извлечет из него выгоду, уж я-то знаю. Мурад дурью мается. Он напечатал новеллу в какой-то французской газете. Талант. Ему бы писать, а не терять время с этими придурками.

От травки меня начинает забирать. Не могу связать трех фраз на нормальном французском. Я теперь думаю по-французски. Даже сны вижу на нем. «Он потерял свой язык», — без конца твердит мать. Сестры насмехаются надо мной. Отец со своими историями о террористах, о партизанской войне, о ночных прочесываниях местности. Они делят между собой захваченное у боевиков. В последний раз было пять миллионов. Они богаты. Это талант. Еще немного упорства — и этот поезд придет-таки куда нужно. Зальется пронзительным свистком, сбавляя ход перед эвкалиптами, с чьих ветвей свет, как слезы, стекает в жару и солнце. И выплюнет дневную порцию студентов.

А Мурад, казалось, впал в медитацию. На самом же деле он впитывал в себя охристые и желтые тона земли, свет и небесную лазурь, дикие запахи природы, чье цветение, подходя к своему пределу, рождало последний вздох, последнюю песнь белого огневого томления, песнь духа. Его взгляд бежал по бороздам, исчертившим поля, по процессии небольших холмов, точнее — пригорков, невозделанных, красных. То там то сям человек в голубом, обутый в сандалии, смотрел на проходящий поезд.

Мурад спрашивал себя, какими могут быть жизнь и мысли этого темного человека, которого солнце словно приваривало к принадлежащей ему земле. Сколько у него детей? Где и в чем он живет? Может, в одной из хижин, что выстроены на бугре между посевами люцерны и клевера?

Инстинктом он сумел ощутить даже хрупкость сухой травы под ногами крестьянина, запах соломенной шляпы, защищавшей его голову от солнца. Мягкий трепет удовлетворения прошел по его телу. Ему бы хотелось поменяться с ним местами и жить так, как должны жить люди, думал он, окунувшись в запах земли, под устремленными на них лучами солнца.

II

Циртийский университет, построенный в начале семидесятых годов, раскинулся на территории в два десятка гектаров в восточной части города. В нем насчитывалось двадцать тысяч студентов самых разных специализаций. Линия железной дороги — по ней мы ездили каждое утро — была проложена для того, чтобы доставлять студентов в этот мир знаний и науки, задвинутый куда-то к черту на рога, зато недосягаемый для завистливых взглядов, для невежественных, закоснелых эманации жителей Цирты.

Нужно было защитить наши неокрепшие головы от дурного глаза: он мог навлечь ужаснейшие беды на неосторожных и прекрасных молодых людей, достигших вершин красноречия, зенита (арабское слово!) интеллекта, акме (не знаю, греческое, что ли) умственного развития. Злые языки шептали, что целью этого замысла было прежде всего убрать подальше студентов, взбудораженных чуждыми культуре наших предков идеями, напичканных словами на «изм», а то и с эгалитаристскими замашками — чтобы не осквернять заразой мирно спящий вот уже три тысячи лет город. Я, Хосин Благонареченныи, в сей двадцать девятый день июня лета Господня igg6-ro вместе с поездом угрожающе накреняюсь ко второй из этих двух гипотез.

Для вящей уверенности и, видимо, для профилактики правители страны сочли за благо сделать прививку противоядия, схоластики, дабы надежнее задушить всякий прогресс в куриной заднице. В течение двадцати лет, урожайных, как те семь тощих египетских коров, раздавалось карканье новых докторов правоведения — людей, пожалуй, добродетельных; они долго спорили о природе пола у мужчин и пришли к справедливому заключению: разумнее будет их кастрировать. Что же касается женщин, то они, по мнению наших добрых врачевателей душ, потихоньку исчезнут сами собой. Как ни странно, эти великолепные идеи, по-видимому в зародыше пребывавшие в умах большинства наших сограждан, встретили широкое одобрение. И теперь все почем зря режут яйца друг у друга, восхваляя Аллаха и его благодеяния.

В Циртийском университете есть свой вокзал. Примерно без четверти десять Али Хан, наш преподаватель литературы, увидел, как поезд подошел к платформе. Он выронил напечатанный на машинке листок. Лекция или заметки к какому-то роману. Какая разница! «Ничего не выжмешь из этой неуклюжей прозы», — подумал он. Наклонившись, поднял с пола страницу и убрал ее в папку. Прошелся по маленькой комнате, которая служила ему кабинетом. У стены на козлах стоял верстак, заваленный книгами — раскрытыми, отложенными в сторону корешками вверх, стоявшими, раздвинув страницы, на обрезе, верхом одна на другой, стиснувшими друг друга в объятьях и не умеющими слиться. На полу в шахматную клетку по прихоти некоей спонтанной геометрии были разбросаны папки, карточки и конверты, однако в уме Али Хана они стояли прямо, как вехи, указывавшие ему путь через лес знаков, слов, большей частью зачеркнутых, недописанных фраз. Легким и точным движением он перешагнул через бумаги, обогнул какую-то рукопись, в которой не хватало страниц, и направился к свету. Большие деревья качали ветвями, и ровный шелест листьев почти заглушал чириканье воробьев.

Из окна он увидел, как старый локомотив, тащивший три вагона, со скрежетом остановился.

Он и его жена Амель уже три года жили в этой служебной квартире. Али Хан думал о той, что делила с ним жизнь, о «сестре его души»… Они ведь были точно такими же, как те, кто сейчас толпился в этой странного вида машине. Три вагона! Смех, да и только. И уж конечно без стекол.

Высунется какой-нибудь бедолага слишком далеко… раз! и поминай как звали, исчез, будто кролик. В большой шляпе, черной-пречерной. Он позволял себе ребячиться. Часто виделся с ними. Они совсем не понимают, что происходит вокруг. За исключением Мурада и его долговязого приятеля, Хосина, путешественника. Из Мурада будет толк. А может, и нет.

Интересно, сотрет его в порошок эта страна людоедов?

Двери открылись. Паломники, направлявшиеся в храм знаний, поодному вышли на перрон. Девушки — они текли отдельным ручейком — мягко, чуть вразвалочку ступали в прозрачном утреннем свете.

— Какая прелесть вчерашний египетский фильм! — обронила одна.

— Особенно когда новобрачная убегает с другим мужчиной, а в конце концов выходит замуж за его брата.

— Это так романтично! — воскликнула другая.

— А свекровь, ну и гадина же. Кстати, Уарда, у меня есть знакомая девушка, которая разговаривает в точности как главная героиня. Египтянка.

— Да ты что! Вот здорово!