Читаем без скачивания Моё дерево Апельсина-лима - Хосе Васконселос

Только теперь он понял всю трагедию. Ничего не говорил. Он смотрел на меня, надувшись, с растерянным взглядом.

— Не важно, Луис. Знаешь? Я попрошу Тотоку, чтобы он сменил хвост на моем лошадке «Луч Луны» и я дам ее тебе как подарок от Папы Ноэлья.

Но он продолжал всхлипывать.

— Нет, не делай этого. Ты же король. Папа сказал мне, что крестили тебя Луисом, потому что это было имя короля. А король не может плакать на улице, на виду у всех, ты знаешь?

Я положил его голову на свое плечо и стал приглаживать его кучерявые волосы.

— Когда я стану большой то куплю красивую машину, как у дона Мануэлья Валадареса. Ну, что у Португальца, ты помнишь. Та, что прошла однажды перед нами на Вокзале, когда мы встречали Мангаратибу[13]… Ладно, куплю красивую машинку, полную подарков, и все только тебе… Ты только не плач, король же не плачет.

Мою грудь охватила огромная горечь.

— Клянусь тебе, что куплю. Даже если мне придется убить или украсть…

Это не моя птичка, подсказала мне это, там внутри. Это шло от сердца. Только так и могло быть. Почему Ребенок Иисус не любит меня? Он даже вола и ослика в яслях любил. Но меня нет. Он мстил мне, потому что я был приемным сыном дьявола. Он мстил мне, оставив моего брата без подарка. Но Луис не заслуживал этого, потому что был ангелом. Ни одни ангелочек на небе не мог быть лучше, чем он.

И слезы предательски брызнули из моих глаз.

— Зезé, ты плачешь…

— Сейчас пройдет. Кроме того я же не король как ты. Я лишь вещь, которая ни на что не годиться. Плохой мальчик, очень плохой…. Только и всего.

— Тотока, ты был в новом доме?

— Нет. А ты?

— Всегда, когда могу, я бегаю туда.

— А зачем это?

— Хочу знать, как там Мизинец.[14]

— Что за черт этот Мизинец?

— Мое дерево апельсина-лима.

— Ты подобрал имя достаточно точно соответствующее ему. Ты единственный, кто может подбирать имена ко всему.

Он рассмеялся, продолжая шлифовать новую палку для «Луча Луны».

— Ну и как он там?

— Совсем не вырос.

— Так и не вырастет, если ты постоянно будешь выслеживать его. Стал ли он красивей? Хвост, такой как ты хотел?

— Да, Тотока, как это ты все умеешь? Делаешь клетку, курятник, питомник, изгородь, решетку…

— Это потому что не все рождаются стать поэтами в галстуках бантиком. Если что-то действительно захочешь, то этому научишься.

— А мне кажется, что нет. Для этого надо иметь «влечение».

Он остановился на мгновение и посмотрел на меня, начал смеяться, не одобряя эту, возможно идущую от дяди Эдмундо, новость.

На кухне была Диндинья, которая пришла готовить «рабанаду»[15] моченую в вине. Это для ужина под сочельник.

Я высказал свою мысль Тотоке:

— Смотри, а ведь есть люди, у которых даже этого нет. Дядя Эдмундо дал деньги на вино и на фрукты для салата на завтрашний завтрак.

Тотока делал свою работу бесплатно, потому что знал про историю с Клубом Бангу. По крайней мере, у Луиса будет один подарок. И хотя это вещь старая и ею пользовались, но очень красивая и которую я очень любил.

— Тотока.

— Слушаю.

— Так я ничего, ничего не получу от Папы Ноэлья?

— Думаю, что нет.

— Говоря всерьез, ты думаешь, что я такой плохой, как все говорят?

— Плохой, плохой, нет. Дело в том, что у тебя в крови сидит черт.

— Когда наступит Сочельник, я не многого хотел бы иметь!

Мне хотелось бы, чтобы перед тем как умереть, по крайней мере, хотя бы раз, родился для меня Ребенок Иисус вместо Ребенка Черта.

— Кто знает, может, скорее всего, следующий год…

— Почему ты не научишься и не делаешь как я?

— А что ты делаешь?

— Я ничего не жду. Поэтому не разочаровываюсь. Возможно, что Ребенок Иисус не такой уж и хороший как все говорят. Это только священник рассказывает, и Катехизис говорит…

Он сделал паузу и остановился в нерешительности продолжать ли дальше рассказывать то, что он думает или нет.

— Так, какой же он тогда?

— Ладно, скажем так, ты был очень шаловливым и поэтому не заслуживаешь подарка. Но вот Луис?

— Он ангел.

— А Глория?

— Тоже.

— А, я?

— Ладно, иногда… ты берешь мои вещи, но ты очень хороший.

— А Лалá?

— Она бьет очень сильно, но она хорошая. Однажды она сошьет мне галстук бантом.

— А Жандира?

— Жандира имеет эту привычку… но она не плохая.

— А мама?

— Мама очень хорошая, когда она меня бьет, то делает это с жалостью и не сильно.

— А папа?

— Ах, он, не знаю. Вечно ему не везет. Думаю, что он такой же как я, невезучий в семье.

— Так что получается! Все в нашей семье хорошие. А почему тогда Ребенок Иисус не добр к нам. Пойди в дом доктора Фаулхабера и посмотри на размер стола заполненного всем. То же самое, в доме Вильяс-Боас. Не говоря уже о докторе Адаукто Лус…

Впервые я видел, что Тотока чуть ли не плачет.

— Поэтому я думаю, что Ребенок Иисус хотел родиться бедным, только чтобы выставить себя напоказ. Затем ОН понял, что только богатые могут быть ему полезны…. Давай не будем говорить об этом. Может быть, все, что я говорю, есть большой грех.

Он был так подавлен, что не имел желания больше разговаривать. Он даже не хотел поднять глаза от палки для лошадки, которую шлифовал.

Еда была такая скудная, что даже не хотелось думать. Все кушали, молча, а папа едва прикоснулся к рабанаде. Он даже не захотел побриться. Не пошли также на полуночную мессу. Но самое худшее было то, что никто, ни с кем не разговаривал. Все походило больше на ночное бдение по Ребенку Иисусу, чем на его рождение.

Папа схватил шляпу и ушел. Вышел, даже не сменив тапочки, не сказав до свидания и не поздравив нас. Дидинья вытащила платочек, вытерла глаза, и попросила разрешения идти тот час с дядей Эдмундо. А он вложил мне в руку, монету в пятьсот рейсов[16] и другую Тотоке. Возможно, он бы хотел дать больше, но у него не было. А может быть вместо того, чтобы дать нам, хотел отдать их своим детям, там в городе. Я обнял его поэтому. Наверное, это было единственное объятие в праздничную ночь. Никто не обнимался и не хотел сказать чего-нибудь доброго. Мама ушла в спальню. Я был уверен, что она плакала втихомолку. И у всех было желание сделать то же самое. Лалá пошла, проводить дядю Эдмундо и Диндинью до входной двери, и когда они удалились, идя медленно, не спеша, сказала:

— Похоже, что они уже очень стары для жизни и устали от всего…

Самое грустное было, когда церковный колокол наполнил ночь счастливыми голосами. И когда огни фейерверков поднялись к небу, чтобы Бог мог видеть, как веселятся другие.

Когда мы вернулись в дом, Глория и Жандира уже стирали использованную скатерть, а у Глории, глаза покраснели, как будто бы она много плакала.

Скрывая это, она сказала Тотоке и мне:

— Уже время, когда малышам пора в кровать.

Говорила это и смотрела на нас. Она знала, что в этот момент здесь не было ни одного ребенка. Все были большими, большими и печальными, ужиная кусочками той же печали.

Может быть виной всему, была еле светившая лампа, заменявшей свет который «Light» приказала обрезать. Может быть.

Королевич, который спал с пальцем во рту, да, был счастлив. Я поставил лошадку стоймя, близко к нему. Не мог не провести ладонями мягко по его волосам. Мой голос был огромной рекой нежности.

— Мой маленький.

Когда весь дом погрузился в темноту, я спросил очень тихо:

— Рабанада была вкусная, не так ли, Тотока?

— Не знаю, я даже не попробовал.

— Почему?

— В горле застряла, какая-то странная штука и не давала мне есть…. Давай спать. Сон позволяет человеку забыть обо всем.

Я встал и зашуршал у кровати.

— Куда ты идешь, Зезе?

— Пойду, выставлю свои тапочки по другую сторону двери.

— Лучше не ложи их. Будет лучше.

— Я поставлю их, да. Вдруг случится чудо. Ты знаешь, Тотока? Я хочу подарок. Только один. Но, чтобы это было что-то новое. И только для меня…

Он посмотрел в другую сторону и погрузил голову в подушку.

Когда я проснулся, то позвал Тотоку.

— Пойдем, посмотрим. Я говорю, что-то там будет.

— Я не пойду смотреть.

— А я да, пойду!

Я открыл дверь спальни и, к моему разочарованию, тапочки были пустые. Подошел Тотока, растирая глаза.

— Я же говорил тебе?

Различные чувства перемешались и собрались в моей душе. Это были злость, возмущение и печаль. Не выдержав, я воскликнул:

— Какое несчастье иметь бедного отца!..

Я перевел взгляд со своих тапочек дальше, на другие, которые стояли против меня. Папа стоял и смотрел на нас. Печаль сделала его глаза огромными. Казалось, что они выросли так, на столько, что покрыли бы весь экран в кинотеатре Бангу. В его глазах был такое огорчение, такое большое, что желая плакать, он бы не смог этого сделать. Он остановился на минуту, которая длилась вечность, посмотрел на нас, затем молча, прошел мимо. Мы были парализо-ваны, не имея возможности сказать что-либо. Он взял свою шляпу, лежащую на комоде, и снова вышел на улицу. Только тогда Тотока тронул меня за руку.