Читаем без скачивания Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей - Михаил Старицкий

Молодой вождь был одет в простую боевую одежду. Сверх кожаного, из лисьей шкуры, с шнурами, камзола надета была дамасской стали кольчуга, стянутая кожаным поясом; на плечах, вокруг шеи, лежал тарелочкой холщовый воротник, от белизны которого цвет волос казался еще более черным; у левого бока висела драгоценная карабела{37}, а ноги, обутые в желтые сафьяновые сапоги, тонули в роскошной медвежьей шкуре, разостланной у канапы; огромная голова зверя с оскалившейся пастью грозно смотрела стеклянными глазами на вход.

Возле князя на небольшом складном столике стоял золотой кубок с водою. Два молодых шляхтича, товарищи панцирной хоругви, в дорогих драгунских костюмах, Грушецкий и Заремба, стояли почтительно позади. Там же водружены были и два бунчука.

В лице и во всей фигуре Иеремии Вишневецкого разлито было безграничное высокомерие и презрительная надменность. Он вонзил пронзительный взгляд в вошедшего коза- ка и молчал. Богдан, застывши в глубоком поклоне, с прижатою у груди правой рукой и с несколько откинутой с шапкою левой, стоял неподвижно и из-под хмурых бровей изучал зорко противника.

Длилось томительное молчание.

— Кто есть? — наконец прервал его сухим и неприятным голосом Вишневецкий.

— Войсковой писарь, ясноосвецоный княже, — ответил с достоинством и полным самообладанием казак.

— Откуда, куда и зачем?

— Из Чигирина в Кодак, с бумагами к ясновельможному пану гетману.

— Доказательства?

— Вот они, ваша княжья милость! — подал ему Богдан с поклоном пакет.

Вишневецкий сломал восковую печать на пакете, предварительно исследовав ее опытным взглядом, и внимательно начал просматривать бумаги.

— Однако девятый день в пути. Разве Чигирин так далеко? — ожег он казака зеленым огнем своих глаз.

— Два раза вьюга сбивала с дороги, и кони из сил выбились, — ответил тот спокойным тоном, совершенно овладевши собой.

— Пожалуй, возможно, — согласился князь, — нас тоже она ужасно трепала и загнала проводников без вести. А вацпан знает путь? Может провесть и нас тоже в Кодак?

— О, степь, ясный княже, мне отлично знакома, и Кодак отсюда должен быть недалеко.

— О? Досконально! — вскинул на Грушецкого и Зарембу князь глазами и заложил ногу на ногу. — Так войсковой писарь егомосць, — пробегал глазами он по строкам, — а, Хмельницкий... Хмельницкий? Знакомая фамилия... Да! Какой-то Хмельницкий убит, кажись, под Цецорою{38}, при этой позорной битве, где безвременно погиб и гетман Жолкевский.

— Это мой отец, ясный княже, Михаил Хмельницкий. Я сам был в дыму этой битвы, позорной разве по измене или трусости венгров, но славной по доблести и удали войск коронных. Как теперь вижу благородного раненого гетмана: бледный, обрызганный кровью, с пылающим отвагою взором, он крикнул: «Нам изменили, но мы умрем за отчизну, как подобает верным сынам!» — и ринулся в самый ад бушующей смерти. Мой отец желал удержать его, принимал на свой меч и на свою грудь сыпавшиеся со всех сторон удары. Я был тут же и видел, как за любимым гетманом бросились все с безумной отвагой и ошеломили отчаянным натиском даже многочисленного врага; но что могла сделать окруженная горсть храбрецов? Она прорезала только кровавую дорогу в бесконечной вражьей толпе и полегла на ней с незыблемой славой. Я помню еще, как мой отец, изрубленный, пал, открыв грудь благородного гетмана, а дальше стянул мне шею аркан, и я очнулся в турецкой неволе...

Богдан проговорил это искренним, взволнованным голосом, воскрешая врезавшуюся в память картину, и, видимо, даже тронул стальное сердце князя-героя. В его взгляде исчезли зеленые огоньки.

— В неволе? — переспросил Вишневецкий. — Где же и долго ли?

— Два года. Сначала в Скутари, а потом в Карасубазаре{39}. Меня выкупил из неволи крестный отец, князь Сангушко; хлопотал и канцлер коронный, ясновельможный пан Оссолинский{40}.

— Вот что! Так пан писарь был при Цецоре и сражался за славу нашей отчизны? Завидно! Но стал ли бы он и теперь с таким же пылом сражаться за ее мощь?

— За мою родину и отечество я беззаветно отдам свою голову, — сказал с чувством, поднявши голос, Богдан.

— К чему же здесь родина? — прищурил глаза Вишневецкий.

— Родина есть часть отечества, а целое без части немыслимо, — ответил Богдан.

— Вацпан, как видно, силен в элоквенции{41}. Где воспитывался?

— Сначала, княже, в киевском братстве, а потом в иезуитской коллегии.

— То-то, видно сразу и в словах, и в манере нечто шляхетское, эдукованное{42}, а не хлопское. Я припоминаю и сам теперь пана, — переменил он вдруг речь с польского языка на латинский, — встречал в Варшаве у великого канцлера литовского Радзивилла и даже, помнится, за границей.

— Да, я имел честь быть по поручениям яснейшего короля в Париже, — ответил тоже по-латыни Богдан.

— По поручениям личным или государственным?

— Найяснейший король свои интересы сливает с интересами Посполитой Речи.

— Дай бог! — задумался на минуту Вишневецкий и потом, как бы про себя, добавил: — Во всяком случае, это доказывает доверие к егомосце и короля, и сената, что заслуживает большой признательности.

— Клянусь святою девой, что эта сабля... — ударил в левый бок по привычке Богдан и, ощутив пустоту, смешался и покраснел.

— А где же твоя сабля? — спросил, изумясь, Вишневецкий.

— Арестована, ясный княже.

— Кем и за что?

— Княжьим подвластным... для приспособления меня к колу.

— Вот как! Без моего ведома? Подать мне сейчас саблю пана писаря! — крикнул по-польски князь, и Заремба бросился к выходу. — Да доложить мне, — добавил он вслед, кто там без меня дерзает распоряжаться?

Через минуту влетел Заремба и, подавая князю саблю, сообщил, что распорядился пан наместник Ясинский и что он хочет объясниться.

— Поздно! Исключить его из хоругви! — сухо сказал, рассматривая саблю, князь Ярема. — Добрая карабела, дорогая и по рукоятке, и по клинку.

— Для меня она бесценна, — заметил Богдан, — это почетный дар всемилостивейшего нашего короля Владислава{43}, когда он еще был королевичем, за мои боевые заслуги.

— Так храни же эту драгоценность, — передал князь саблю Богдану, — и обнажай ее честно на защиту отчизны против всех врагов, где бы они ни были.

— Бог свидетель, — поцеловал Богдан клинок сабли, дотронувшись рукой при низком поклоне до полы княжьего кунтуша, — я обнажу ее без страха на всякого врага, кто бы он ни был, если только посягнет на нашу свободу и благо...

— Свобода Речи Посполитой незыблема! — перебил Иеремия, возвысив свой голос, зазвучавший неприятными высокими нотами. — Бунтовщики теперь уничтожены; гидре срезана голова, и я размечу все корни казачества — этого безумного учреждения моего безумного предка... Я размечу, прахом развею, — ударил он по столу кулаком, — и заставлю забыть это проклятое имя!.. Но я и вельможи, карая изменников, вместе с тем с особенным удовольствием желаем отличить, наградить и выдвинуть верных Короне и отчизне сынов, желаем лучшие роды преданнейших слуг возвысить даже и до шляхетства, если, конечно, они поступятся своею дикостью и заблуждениями... Надеюсь, что пан писарь, при своей эдукации, потщится заслужить эту честь.

Богдан ответил глубоким поклоном, не проронив ни одного слова.

— Еще только остается разгромить и уничтожить это волчье логовище — Запорожье, — продолжал Вишневецкий, отхлебнув из кубка воды, — тогда только можно будет спокойно уснуть.

— Тогда-то, осмелюсь возразить, ясноосвецоный княже, — вздохнул Богдан глубоко, — и не будет ни на минуту покоя: орда безвозбранно будет врываться в пределы отечества, будет терзать окраины, обращать в пепел панские добра и, в конце концов, дерзнет посягнуть и на самое сердце обездоленной Польши.

— Мы воздвигли твердыню Кодак, и неверные азиаты не посмеют переступить этот порог, — надменно сказал Вишневецкий.

— Твердыня имеет значение лишь для своих, а низовья Днепра и границы в широкой степи беззащитны, — убедительным тоном поддерживал Богдан свою мысль. — Только буйные шибайголовы запорожцы, сыны этой дикой пустыни, могут противостать быстротой и отвагой таким же диким степовикам.

— А мою карабелу и мои хоругви вацпан забывает? — раздражаясь, брязнул саблею князь. — Об эту скалу, — ударил он рукою в свою грудь, — разобьются все полчища хана.

— Да, ясноосвецоный князь — единый Марс на всю Польшу; так неужели же знаменитейший вождь и сын славы, имя которого может потрясти и самую Порту, согласится стать только сторожем для спокойствия завидующих ему магнатов?

— Вацпан не глуп, — прищурился и искривил улыбкою рот Вишневецкий, — но пора; мы отдохнули довольно... В поход! — крикнул он, и Заремба полетел передать распоряжение. — Надеюсь, ты и ночью не собьешься с пути? — обратился он к Богдану.