Читаем без скачивания Куда боятся ступить ангелы - Эдвард Морган Форстер

-    Каролина? Почему? При чем тут Каролина?

-    Мы ждали, что она... - Филип сообразил, что ответ повлечет за собой неприятное объяснение, и, махнув рукой, продолжал: - Поэто­му я уверен, и вы в глубине души согласитесь со мной, что помолв­ка долго не продлится. Подумайте о своем доме, об Ирме! Я даже скажу: подумайте о нас. Вы же знаете, Лилия, вы для нас не просто родственница. Если вы на это пойдете, я потеряю сестру, а моя мать потеряет дочь.

Она как будто была тронута, во всяком случае, отвернулась и ска­зала:

-    Я уже не могу разорвать помолвку.

-    Бедная Лилия, - сказал он, искренне растроганный. - Я знаю, как вам больно. Я приехал спасти вас, и хотя я человек кабинетный, но не побоюсь выступить против наглеца. Он просто-напросто на­хальный мальчишка. Думает, будто сможет заставить вас угрозами сдержать слово. Он спасует, когда увидит, что имеет дело с мужчи­ной.

Для того, что за этим последовало, требуется подобрать сравне­ние - удар, взрыв порохового склада, землетрясение... Филипа под­няло в воздух, хлопнуло о землю и утянуло в бездну. Лилия поверну­лась к своему доблестному защитнику со словами:

-    Я буду благодарна вам, если вы, наконец, оставите меня в покое. И ваша мать тоже. Двенадцать лет вы меня воспитывали и мучили, больше я терпеть не желаю. Вы думаете, я дурочка? Думаете, бес­чувственная? Как же, помню, когда я пришла в ваш дом совсем мо­лоденькой новобрачной, и смотрели-то вы на меня свысока, доброго слова ни разу не сказали, каждый шаг обсуждали, а потом решили, что бывает и хуже. Ваша мать меня исправляла, ваша сестра делала мне выговоры, вы отпускали шуточки на мой счет, чтобы показать, какой вы умный! Даже когда Чарлз умер, мне все равно пришлось ходить в постромках, чтобы поддерживать честь вашего надутого се­мейства. Меня заперли в Состоне, заставили вести хозяйство, отня­ли всякую возможность снова выйти замуж. Нет уж, спасибо! Хва­тит! «Наглец»? «Нахальный мальчишка»? Сами вы наглец и нахаль­ный мальчишка. Нет, благодарение Богу, я теперь не боюсь никого, у меня есть Джино, и на этот раз я выхожу замуж по любви!

Эта грубая и одновременно справедливая отповедь потрясла Филипа. Но нестерпимая дерзость Лилии взвинтила его, и он тоже взо­рвался:

-   А я запрещаю вам выходить за него! Вы, верно, презираете ме­ня, считаете слабым, ничтожным! Ошибаетесь! Вас, неблагодарную, дерзкую, презренную женщину, я все равно спасу, чтобы спасти Ир­му и наше доброе имя. Тут в городе я устрою такой скандал, что вы оба пожалеете, что встретились. Я не остановлюсь ни перед чем, кровь во мне кипит. Не советую смеяться. Я запрещаю вам выходить замуж за Кареллу и сейчас же скажу ему об этом.

-   Ради Бога! - закричала она. - Скажите ему сейчас же, объясни­тесь с ним! Джино! Джино! Иди сюда! Фра Филиппо против нашего брака!

Джино явно слушал под дверью - так быстро он появился.

-   У фра Филиппо кипит кровь. Он не остановится ни перед чем. Ах, осторожнее, берегись его!

Она вульгарно раскачивалась, изображая походку Филипа, потом, с гордостью взглянув на широкие плечи своего нареченного, вы­порхнула из комнаты.

На драку она их подбивала, что ли? Филип и не думал драться, да и Джино, видимо, тоже: он стоял посредине комнаты, нервно моргая и кривя губы.

-   Пожалуйста, сядьте, синьор Карелла, - сказал Филип по-италь­янски. - Миссис Герритон очень возбуждена, но я не вижу, почему бы нам не соблюдать хладнокровие. Могу я предложить сигарету? Пожалуйста, сядьте.

Но Джино отверг сигарету и стул и остался стоять, ярко освещен­ный лампой. Филип укрыл лицо в тени, обрадованный таким пре­имуществом.

Долгое время он молчал. На Джино это могло произвести впечат­ление, а ему давало время собраться с мыслями. На сей раз он не со­вершит ошибки, не станет бушевать, он просто заразился скандаль­ностью от Лилии. Он даст почувствовать свою силу, оставаясь сдер­жанным.

Почему же, когда он поднял голову, Джино корчился от внутрен­него смеха? Гримаса тотчас исчезла, но Филип стал нервничать и за­говорил еще напыщеннее, чем хотел:

-    Синьор Карелла, я буду с вами откровенен. Я приехал, чтобы помешать вашему браку с миссис Герритон. Вы оба будете несчастливы, если поженитесь. Она англичанка, вы итальянец. Она привык­ла к одному образу жизни, вы - к другому. И, простите мои слова, она богата, а вы бедны.

-   Я женюсь на ней не потому, что она богата, - последовал серди­тый ответ.

-   Я не предполагал этого ни на одну минуту, - учтиво возразил Фи­лип. - Вы честный человек, я в этом уверен. Но правильно ли вы по­ступаете? Позвольте мне напомнить - она нам нужна дома. Ее малень­кая дочь останется сиротой. Наша семья распадется. Если вы согласи­тесь исполнить мою просьбу, вы заслужите нашу благодарность... и не останетесь без вознаграждения за понесенное разочарование.

-    Вознаграждение? Какое? - Джино склонился над спинкой сту­ла и серьезно посмотрел на Филипа. Быстро же они договорились. Бедная Лилия!

-    Скажем, тысяча лир, - медленно произнес Филип.

Вся душа Джино излилась в громком возгласе, потом он застыл с приоткрытым ртом. Филип дал бы и вдвое больше. Он ожидал, что тот начнет торговаться.

-    Можете получить их сегодня же вечером.

Джино наконец обрел дар речи.

-    Слишком поздно.

-    Почему?

-    Потому что... - Голос прервался. Филип следил за его лицом, лицом, лишенным тонкости, но отнюдь не лишенным выразительнос­ти. Оно искривилось, одно чувство сменялось другим. На нем отрази­лась жадность, потом наглость, потом вежливость, и глупость, и хит­рость, и, будем надеяться, на нем мелькнула и любовь. Но постепен­но возобладало одно чувство, самое неожиданное: грудь его начала вздыматься, глаза заморгали, рот растянулся, он внезапно выпрямил­ся и разразился громким хохотом, вкладывая в него всего себя.

Филип вскочил, и Джино, раскинувший сперва руки, чтобы пропу­стить его величество, взял вдруг Филипа за плечи и затряс его, говоря:

-    Потому что мы женаты, женаты, мы поженились, как только ус­лыхали, что вы сюда едете. Извещать вас было уже некогда. Ох, ох! А вы-то ехали в такую даль, и все зря! Ох! И щедрость ваша ни к чему!

Неожиданно он посерьезнел и сказал:

-   Пожалуйста, простите меня, я груб. Я веду себя как мужлан. Я...

Тут он увидел лицо Филипа и не выдержал. Он задохнулся, прыс­нул со смеху, заткнул кулаками рот, затем разразился новым взрывом хохота и отнял руки от лица, бессмысленно пихнул Филипа в грудь и опрокинул его на кровать. Испуганно ахнул, сдался наконец, ки­нулся в коридор и, взвизгивая, как ребенок, помчался рассказывать жене, какая вышла смешная шутка.

Филип какое-то время полежал на кровати, притворяясь, будто се­рьезно ушиблен. От злости он словно ослеп и, выскочив в коридор, налетел на мисс Эббот, которая сразу же разрыдалась.

-   Я ночую в «Глобо», - объяснил он. - Завтра рано утром возвра­щаюсь в Состон. Он нанес мне оскорбление действием. Я мог бы по­дать на него в суд. Но не стану.

-   Я не могу здесь оставаться, - прорыдала она. - Мне страшно. Возьмите меня с собой!

III

Если выйти из города через ворота Вольтерра, то прямо на­против увидишь очень солидную беленую глинобитную стену, при­крытую покоробленной красной черепицей, предохраняющей стену от разрушения. Можно было бы подумать, что она окружает господ­ский сад, если бы не огромный пролом посредине, расширяющийся после каждого грозового дождя: в него видны прежде всего присло­ненные железные ворота, которые, видимо, предназначены прикры­вать дыру, а за ними - квадратный участок земли, не совсем голой, но и не совсем заросшей травой; и, наконец, на заднем плане виднеется еще одна стена, каменная, с деревянной дверью и двумя окошками с деревянными же ставнями - явный фасад одноэтажного дома.

Дом этот больше, чем кажется на первый взгляд, ибо построен на холме, так что два этажа спускаются вниз по невидимому спереди склону, а вечно запертая деревянная дверь на самом деле ведет на чердак. Человек, знакомый с устройством дома, предпочтет обойти его вдоль глинобитной стены по круто идущей вниз тропе, проло­женной мулами, и зайти с тыла. Здесь, очутившись на уровне подва­ла, надо задрать голову и крикнуть. Если по крику решат, что при­несли что-то легкое (например, письмо, овощи или букет цветов), то из окон первого этажа спустят корзинку на веревке, куда посыльный положит свою ношу и уйдет. Но если голос сулит что-то тяжелое - дрова, или окорок, или гостя, то посетителя расспросят, а тогда уже велят или не велят подняться по лестнице. Подвальный и верхний этажи этого обветшалого дома равно заброшены, обитатели его со­средоточиваются в центральной части, как жизнь в умирающем теле сосредоточивается в сердце. С площадки первого этажа внутрь от­крывается дверь, и там посетителей ждет вполне сносный прием. На этом этаже несколько комнат, темных и большей частью душных: гостиная, обставленная стульями с сиденьями из конского волоса, мягкими табуретами, вышитыми шерстью, и печью, которую никог­да не топят; тут присутствует дурной немецкий вкус, но отсутствует немецкий уют; дальше идет большая семейная комната, где кончает­ся облагораживающее влияние гостеприимства и совершается неза­метный переход к спальням, сами спальни и, наконец, лоджия, где можно проводить, если заблагорассудится, весь день и всю ночь, пить вермут и курить сигареты наедине с уходящими вдаль рощами олив, виноградниками и синевато-зелеными холмами.