Читаем без скачивания Разрыв - Саймон Лелич

И соображаю, пока иду, что мы с ним не так чтобы очень похожи. Ростом он раза в два ниже меня, одутловатый, вообще малость на Вуди Алена смахивает, только с всклокоченной черной бороденкой да без очков, и не такой старый, не такой на сексе помешанный. Хотя, может он и был помешанным, кто его, на хрен, знает. Но и не похожи, это ж не значит, что мы не сможем поладить. Возьмите того же Джорджа. Джорджа Рота. Он богословие преподает. Мы с ним самые несхожие люди, каких только можно представить. Я к тому, что я и в церкви-то отроду не был, не говоря уж про мечеть или синагогу, но мы же с ним ладим, у нас хорошие отношения. Разговариваем о футболе, он как-то сказал мне, что футбол это разновидность религии, и, по-моему, правильно сказал. Что не обращает Пеле в Бога, верно? Или Мэтью ле Тиссье[4], тут уж зависит от того, откуда вы родом.

А вот Зайковски, с ним у меня все как-то сразу не сложилось. Я говорю, привет, рад познакомиться. Представляюсь ему и говорю, называйте меня Ти-Джеем, меня все так называют, даже детишки.

Он говорит, здравствуйте, Ти-Джей. А я Сэмюэл. Сэмюэл Зайковски.

Я говорю, Сэмюэл. Это выходит Сэм, так? Знакомые вас, наверное, Сэмом зовут?

А он так легонечко головой покачивает, вроде как улыбается и отвечает, нет, меня зовут Сэмюэл.

Ну и, тут еще его рукопожатие. Я про него уже говорил? О мужчине по рукопожатию очень многое можно сказать. Да и о женщине тоже. Вот вы. У вас рукопожатие крепкое, сильный захват. О чем мне это говорит? О том, что вы женщина, исполняющая мужскую работу, что вам лапшу на уши вешать без толку. Да еще и ладони у вас прохладные, вы знаете? Тут такая жарища, а у вас ладони прохладные.

А у Зайковски захват был такой же вялый, как его… В общем, рукопожатие педика. Это, кстати, всего лишь выражение такое. Я никого унизить не хочу. В общем, вы меня поняли, верно? Вот я вам сейчас покажу. Протяните мне руку. Ну протяните. Значит, я Зайковски и я делаю вот так.

Понимаете, о чем я?

В общем, он меня уже малость достал, но я виду не подаю. Просто думаю об этом типчике то, что думаю, а откуда мне знать — может, я и ошибаюсь. Потом-то выяснилось, что не ошибался, так ведь? Но это уже другая история.

В общем, соглашаюсь с ним, говорю, ладно, Сэмюэл. Рад знакомству, Сэмюэл.

Хотя, Иисусе-Христе. Ну скажите, кто называет сам себя Сэмюэлом, даже если у него имя такое? Длинно же, язык сломаешь. Сэм. Он бы мне куда больше понравился, если б позволил называть себя Сэмом.

Вы извините, но меня такие фокусы здорово бесят.

Да, так о чем я?

Правильно. В общем, стоим, болтаем, и наконец он спрашивает, что я преподаю. И мне с ходу понятно становится, что, как только я отвечу, он начнет нос задирать. Я это к чему? — по нему же сразу видно, что он в жизни своей и ярда не пробежал, по мячу ногой не ударил и даже майку на солнцепеке никогда не снимал. То, что мой отец называет интеллектуалом, — ладно, это не преступление, да только мне уже кажется, что он всего-то раза в полтора умнее своей собственной задницы.

Так что я, может, слегка напрягся. Не то, чтобы повел себя агрессивно или еще что, но подумал, с чего это ты взял, что ты лучше меня? Ладно, думаю, посмотрим. Сейчас мы тебя прощупаем. И не отвечаю ему, а предлагаю самому угадать.

Это вы мне сами скажите, говорю.

Он говорит, виноват? Делает вид, что не понял.

Ну, угадайте. Что я, по-вашему, преподаю.

А. Понятно. Дайте подумать.

Я смотрю на него, улыбаюсь, он тоже улыбается, и оба мы знаем, что он знает, да только сказать боится.

Ну, если вы хотите, чтобы я угадал…

Давайте-давайте, говорю. Угадывайте.

Если вам так хочется…

Да говорите уж. Вы же знаете. Я знаю, что вы знаете.

Если вам хочется, чтобы я угадал, то, я бы сказал… Нет, это, пожалуй, слишком… Да, точно. Вы преподаете физику.

Мудак.

Вы меня извините, конечно, за такое слово, но, правда же, мудак мудаком. Надо было врезать ему прямо тогда. Он и выглядел так, точно ждал этого, понимаете? Точно хотел этого. Видел все по моему лицу, но даже не дрогнул. Смотрел на меня с прежней улыбочкой, вроде как ждал, что я ему в рыло дам.

Но я только вздыхаю. Опускаю мой стаканчик с апельсиновым соком на стол. Наклоняюсь к нему, совсем чуть-чуть и говорю, шутки шутите? — говорю.

Он сразу — нет-нет. И в мыслях не имел, — но ведь имел же, и оба мы знаем, что имел.

Я говорю, послушайте, Сэм. Сэмом его называю, просто чтобы до него дошло. Говорю, послушайте, Сэм. Наглеть не надо. И пытаться прыгнуть выше своих ушей тоже не надо. Я в школе уже лет пять или шесть работаю. А вы сколько? И показываю ему кулак — ноль пальцев, значит, но еще и кулак, — это тоже для понятности. Думаете он понял, а? Что я имел в виду. Должен же был понять. Но догадайтесь, что он мне ответил. Попробуйте, догадайтесь.

Латынь, говорит он. Вы преподаете латынь, верно?

Знаете, если бы не Бартоломью Тревис, тут бы этому Сэму-Сэмюэлу Зайковски и конец пришел. И это избавило бы нас от очень больших неприятностей.

Я думаю, он за нами наблюдал. Я вчера разговаривал с Тревисом, и первое, что он мне сказал, он сказал: я знал, знал, что с этим мальчишкой не все ладно. Сказал, что с самого начала не спускал с Зайковски глаз, но тут я чего-то не уверен. Под конец-то он за ним все-таки не уследил, верно? Но поначалу, может, и не спускал, может, потому он и заметил наш маленький тет-на-тет и подоспел как раз вовремя, чтобы спасти рожу Зайковски.

Я-то уже в крик ударился. Может, даже выругался. Не так чтобы грязно. Не матом. Ну, может, на хер его послал. Но, как я потом всем говорил, это он себя повел агрессивно, а не я.

Что происходит? — говорит Тревис. Что за шум?

И Сэм Зайковски начинает что-то такое блеять, кроткую овечку изображает. Директор, говорит, не знаю, что я такое сказал, но, похоже, я чем-то обидел Ти-Джея.

А я отвечаю что-то вроде, ты прав, мелкий хреносос, ты меня, на хер, обидел, и ты отлично знаешь, что ты сказал.

Тревис говорит, типа, успокойтесь, Теренс. Он меня Теренсом называет. Я просил его так не делать, все равно называет. В общем, успокойтесь, Теренс, и — что вы ему сказали, Сэмюэл? А тот, типа, не знаю, директор, просто не знаю.

Все уже смотрят на меня, а мне по-прежнему хочется дать кому-нибудь в рыло, а директор спрашивает. Что он сказал, Теренс? Чем он вас так обидел?

Ну, Зайковски это, понятное дело, на руку, потому что идиотом-то теперь я выгляжу. Смотрит он на меня, не улыбается, но я знаю, — улыбается, внутренне. А мне что делать остается, только отвечать, потому как, если Тревис задал тебе вопрос, ты должен ответить, просто-напросто должен. Я к тому, что и дети его до смерти боятся, да и мы, учителя, тоже. Ну, то есть, я вообще никого не боюсь, но Тревис-то, скажем так, директор школы.

Я и отвечаю, говорю, дело не в том, что он сказал, директор. Дело в том, как он это сказал.

Как он сказал что? — спрашивает Тревис. Что он сказал?

Он сказал… сказал, что я преподаю физику, директор. А потом, что латынь.

И Тревис смотрит на меня, как на умственно отсталого, типа, как на ребенка с задержкой развития, которые у нас в В-классе учатся. Я пытаюсь объяснить, говорю Зайковски, вы же знаете, что хотели этим сказать, точно знаете, не изображайте невинность.

Ну, конечно, все уже пялятся на меня. Да это ладно, они ж меня знают, знают, что я за человек. И точно знают, что происходит, я в этом уверен. Все, кроме Мэгги. Вот она смотрит на меня так, точно я лобковый волос в ее яичнице. И знаете, что меня особенно бесит? Этот случай — ведь он-то их и сблизил. Вот что меня бесит. Она пожалела его, Мэгги то есть. И все дальнейшее, эта их любовь, херня это все, потому что основана она на вранье. На вранье Зайковски.

Вот, собственно, и все. Директор говорит, что мне лучше больше не пить, а я говорю, что пью апельсиновый сок, долбанный апельсиновый сок, а директор говорит, да, ну, тем не менее, и начинает нести какую-то лабуду насчет сахара. И отводит меня в сторонку. И я ухожу.

В общем, вот так. Так мы с Зайковски и познакомились. Дальше-то все просто стало цепляться одно за другое.

— Он не станет с вами разговаривать.

— Он знает, что произошло? Ему рассказали об этом?

— Вы не слушаете меня, инспектор. Он не станет с вами разговаривать. Он ни с кем не разговаривает, даже с родителями.

— А вы не отвечаете на мои вопросы, доктор. Ему рассказали о случившемся? Он знает?

Доктор постучал себя папкой по бедру. Снял очки.

— Думаю, знает. Я обсуждал это с его родителями. И мы пришли к заключению, что, если он все узнает, это может пойти ему на пользу. Во всяком случае, не повредит.

— На пользу? — Люсия заглянула сквозь небьющееся стекло в палату. Но увидела только пустую кровать. — Вы полагали, что это заставит мальчика заговорить? Что потрясение вынудит его сказать хоть что-то?

Доктор, не моргая, смотрел на нее.

— Совершенно верно.

— Но не заставило.