Читаем без скачивания Бронепоезд No 14,69 - Всеволод Иванов

Они торопливо оглядывались.

Стальные листы, покрывавшие хрупкие деревянные доски, несло по ровным, как спички, рельсам -- к востоку, к городу, к морю.

II.

Син-Бин-У направили разведчиком.

В плетеную из ивовых прутьев корзинку он насыпал жареных семячек, на дно положил револьвер и, продавая семячки, хитро и радостно улыбался.

Офицер в черных галифэ с серебряными двуполосыми галунами, заметив радостно изнемогающее лицо китайца, наклонился к его лицу и торопливо спросил:

-- Кокаин, что, есть?

Син-Бин-У плотно сжал колпачки тонких, как шолк, век и, точно сожалея, ответил:

-- Нетю!

Офицер строго выпрямился.

-- А что есть?

-- Семечки еси.

-- Жидам продались, -- сказал офицер, отходя. -- Вешать вас надо!

Тонкогрудый солдатик в голубых обмотках и в шинели, похожей на грязный больничный халат, сидел рядом с китайцем и рассказывал:

-- У нас, в Семипалатинской губернии, брат китаеза, арбуз совсем особенный -- китайскому арбузу далеко.

-- Шанго, -- согласился китаец.

-- Домой охота, а меня к морю везут.

-- Сытупай.

-- Куда?

-- Дамой.

-- Устал я. Повезут, поеду, а самому итти -- сил нету.

-- Семичика мынога.

-- Чего?

Китаец встряхнул корзинку. Семячки сухо зашуршали, запахло теплой золой от них.

-- Семичики мынога у русика башку. У-ух... Шибиршиты...

-- Что шебуршит?

-- Семичика, зелена-а...

-- А тебе что же, камень надо, чтоб голове-то лежал?

Китаец одобрительно повел губами и, указывая на проходившего широкого, но плоского офицера в сером френче, спросил:

-- Кто?

-- Капитан Незеласов, китаеза, начальник бронепоезда. В город требуют поезд, уходит. Перережут тут нас партизаны-то, а?

-- Шанго.

-- Для тебя все шанго, а мы кумекай тут!

Русоглазый парень с мешком, из которого торчал жидкий птичий пух, остановился против китайца и весело крикнул:

-- Наторговал?

Китаец вскочил торопливо и пошел за парнем.

Бронепоезд вышел на первый путь. Беженцы жадно и тоскливо посмотрели на него с перрона и зашептались испуганно. Изнеможенно прошли казаки. Седой длиннобородый старик рыдал возле кипяточного крана и, когда он вытирал слезы, видно было -- руки у него маленькие и чистенькие.

Солдатик прошел мимо с любопытством и скрытой радостью оглядываясь, посмотрел в бочку, наполненную гнило пахнущей, похожей на ржавую медь, водой.

-- Житьишко! -- сказал он любовно.

III.

Ночью стало совсем душно. Духота густыми непреодолимыми волнами рвалась с мрачных чугунно-темных полей, с лесов -- и, как теплую воду, ее ощущали губы и с каждым вздохом грудь наполнялась тяжелой как мокрая глина, тоской.

Сумерки здесь коротки, как мысль помешанного. Сразу -- тьма. Небо в искрах. Искры бегут за паровозом, паровоз рвет рельсы, тьму и беспомощно жалко ревет.

А сзади наскакивают горы, лес. Наскочут и раздавят, как овца жука.

Прапорщик Обаб всегда в такие минуты ел. Торопливо хватал из холщевого мешка яйца, срывал скорлупу, втискивал в рот хлеб, масло, мясо. Мясо любил полусырое и жевал его передними зубами, роняя липкую, как мед, слюну на одеяло. Но внутри попрежнему был жар и голод.

Солдат-денщик разводил чаем спирт, на остановках приносил корзины провизии, недоумело докладывая:

-- С городом, господин прапорщик, сообщения нет.

Обаб молчал, хватая корзину и узловатыми пальцами вырывал хлеб и если не мог больше его съесть, сладострастно тискал и мял, отшвыривая затем прочь.

Спустив щенка на пол и следя за ним мутным медленным взглядом, Обаб лежал неподвижно. Выступала на теле испарина. Особенно неприятно было, когда потели волосы.

Щенок, тоже потный, визжал. Визжали буксы. Грохотала сталь -- точно заклепывали...

У себя в купэ жалко и быстро вспыхивая, как спичка на ветру, бормотал Незеласов:

-- Прорвемся... к чорту!.. Нам никаких командований... Нам плевать!..

Но так-же, как и вчера, версту за верстой, как Обаб пищу, торопливо и жадно хватал бронепоезд -- и не насыщался. Так же мелькали будки стрелочников и так же забитый полями, ветром и морем -- жил на том конце рельс непонятный и страшный в молчании город.

-- Прорвемся, -- выхаркивал капитан и бежал к машинисту.

Машинист, лицом черный, порывистый, махая всем своим телом, кричал Низеласову:

-- Уходите!.. Уходите!..

Капитан, незаметно гримасничая, обволакивал машиниста словами:

-- Вы не беспокойтесь... партизан здесь нет... А мы прорвемся, да, обязательно... А вы скорей... А... Мы, все-таки...

Машинист был доброволец из Уфы, и ему было стыдно своей трусости.

Кочегар, тыча пальцем в тьму, говорил:

-- У красной черты... Видите?..

Капитан глядел на закоптелый глаз машиниста и воспаленно думал о "красной черте". За ней паровоз взорвется, сойдет с ума.

-- Все мы... да... в паровоза...

Нехорошо пахло углем и маслом. Вспоминались бунтующие рабочие.

Незеласов внезапно выскакивал из паровоза и бежал по вагонам крича:

-- Стреляй!..

Для чего-то подтянув ремни, солдаты становились у пулеметов и выпускали в тьму пули. От знакомой работы аппаратов тошнило.

Являлся Обаб. Губы жирные, лицо потно блестело, и он спрашивал одно и то же:

-- Обстреливают? Обстреливают?

Капитан приказывал:

-- Отставь!

-- Усните, капитан!

Все в поезде бегало и кричало -- вещи и люди. И серый щенок в купэ прапорщика Обаба тоже пищал.

Капитан торопился закурить сигарету:

-- Уйдите... к чорту!.. Жрите... все, что хотите... Без вас обойдемся.

И визгливо тянул:

-- Пра-а-апорщик!..

-- Слушаю, -- сказал прапорщик. -- Вы-то что? Ищете?

-- Прорвемся... я говорю -- прорвемся!..

-- Ясно. Всего хватает.

Капитан снизил голос:

-- Ничего. Потеряли!.. Коромысло есть... Нет ни чашек... ни гирь... Кого и чем мы вешать будем!..

-- Мы-ть. Да я их... мать!

Капитан пошел в свое купэ, бормоча на ходу:

-- А. Земля здесь вот... за окнами... Как вы... вот... пока... она вас... проклинает, а?..

-- Что вы глисту тянете? Не люблю. Короче.

-- Мы, прапорщик, трупы... завтрашнего дня. И я, и вы, и все в поезде -- прах... Сегодня мы закопали... человека, а завтра... для нас лопата... да.

-- Лечиться надо.

Капитан подошел к Обабу и, быстро впивая в себя воздух, прошептал:

-- Сталь не лечат, переливать надо... Это ту... движется если, работает... А если заржавела... Я всю жизнь, на всю жизнь убежден был в чем-то, а... Ошибся, оказывается... Ошибку хорошо при смерти... догадаться. А мне тридцать ле-ет, Обаб. Тридцать, и у меня ребеночек -- Ва-а-алька... И ногти у него розовые, Обаб?

Тупые, как носок американского сапога, мысли Обаба разошлись в непонятные стороны. Он отстал, вернулся к себе, взял папиросу и тут, не куря еще, начал плевать -- сначала на пол, потом в закрытое окно, в стены и на одеяло и, когда во рту пересохло, сел на кровать и мутно воззрился на мокрый живой сверточек, пищавший на полу.

-- Глиста!..

IV.

На рассвете капитан вбежал в купэ Обаба.

Обаб лежал вниз лицом, подняв плечи, словно прикрывая ими голову.

-- Послушайте, -- нерешительно сказал капитан, потянув Обаба за рукав.

Обаб перевернулся, поспешно убирая спину, как убирают рваную подкладку платья.

-- Стреляют? Партизаны?

-- Да, нет... Послушайте!..

Веки у Обаба были вздутые и влажные от духоты и мутно и обтрепанно глядели глаза, похожие на прорехи в платье.

-- Но, нет мне разве места... в людях, Обаб?.. Поймите... я письмо хочу... получить. Из дома, ну!..

Обаб сипло сказал:

-- Спать надо, отстаньте!

-- Я хочу... получить из дома... А мне не пишут!.. Я ничего не знаю. Напишите хоть вы мне его... прапорщик!..

Капитан стыдливо хихикнул;

-- А. Незаметно этак, бывает... а.

Обаб вскочил, натянул дрожащими руками большие сапоги, а затем хрипло закричал:

-- Вы мне по службе, да! А так мне говорить не смей! У меня у самого... в Барнаульском уезде...

Прапорщик вытянулся как на параде.

-- Орудия, может, не чищены? Может приказать? Солдаты пьяны, а тут ты... Не имеешь права...

Он замахал руками и, подбирая живот, говорил:

-- Какое до тебя мне дело? Не желаю я жалеть тебя, не желаю!

-- Тоска, прапорщик... А вы... все-таки!..

-- Жизненка твоя паршивая. Сам паршивый... Онанизмом в детстве-то, а... Ишь, ласки захотел...

-- Вы поймите... Обаб.

-- Не по службе-то.

-- Я прошу...

Прапорщик закричал:

-- Не хо-очу-у!..

И он повторил несколько раз это слово и с каждым повторением оно теряло свою окраску; из горла вырывалось что-то огромное, хриплое и страшное, похожее на бегущую армию:

-- О-о-а-е-гггы!..

Они, не слушая друг друга, исступленно кричали до хрипоты, до того, пока не высох голос.

Капитан устало сел на койку и, взяв щенка на колени, сказал с горечью:

-- Я думал... камень. Про вас-то?.. А тут -- леденец... в жару распустился!..

Обаб распахнул окно и, подскочив к капитану, резко схватил щенка за гривку.

Капитан повис у него на руке и закричал:

-- Не сметь!.. Не сметь бросать!..