Читаем без скачивания Окончательный диагноз - Кит МакКарти

Впрочем, это никоим образом не влияло на мальчиков. Они делали то, что хотели. Их обуял всепоглощающий интерес к миру, не терпевший никаких препятствий и в то же время незаметный для стороннего наблюдателя, включая их родителей. Было очевидно только, что они чем-то серьезно поглощены. Братья то и дело перешептывались, и хотя они явно друг друга понимали, для всех остальных их разговоры оставались тайной. Они беседовали без слов, с помощью одних лишь монотонных звуков, с неизменным выражением лиц. Трудно было себе представить, как таким образом можно общаться, но тем не менее они общались.

Однажды, когда они играли в саду, Мартин забросил мяч через изгородь в сад Уилмса. Близнецам в то время было по четыре года, они находились в том возрасте, когда игры с мячом кажутся очень важными, возможно, важнее самой жизни; поэтому они с неизбежностью приняли решение проскользнуть в сад через заднюю калитку, и так же неизбежно были пойманы.

В свое время Уилмс служил в подразделении коммандос, но Пендреды об этом не знали. Он мог казаться старым и глупым — «несчастным старикашкой», по выражению Пендреда-старшего, работавшего автомехаником и имевшего собственное мнение по любому поводу, — но усвоенные Уилмсом навыки забыть было невозможно, и он если не с прежней легкостью, то с не меньшей эффективностью продолжал применять их на практике.

Его хватка была устрашающей благодаря неожиданности и силе; он вцепился в плечи мальчишек своими бледными костистыми пальцами, похожими на клешни краба, из которых им при всей их гибкости не удавалось выскользнуть, хотя они и боролись изо всех сил. Но и в этой ситуации, как заметил Уилмс, ни тот ни другой не проронил ни слова: все происходило в гробовой тишине, лишь усугублявшейся взглядами, которые они бросали друг на друга, общаясь на неком более глубоком, чуть ли не первобытном языке. Это выводило Уилмса из себя.

Один из мальчишек — Уилмс так и не выяснил, кто именно, — изогнул шею под каким-то немыслимым углом и укусил обидчика за руку маленькими острыми зубами, но Уилмс не разжал руку, а принялся трясти ребенка, пока тот его не отпустил. Затем он прижал его к земле коленом, не выпуская при этом другого. Уилмс был легким, но колено у него было острое, больно впивавшееся в грудь.

И снова ни один из мальчишек не произнес ни слова, хотя Уилмс чувствовал, что они как-то общаются друг с другом.

Уилмс подтянул стоявшего пацана к своему лицу. Он не знал, но именно Мартину он прошипел сквозь пергаментные губы и почерневшие редкие зубы: «Частная собственность».

От его дыхания разило, и он шипел, как змея.

— Частная собственность! — повторил он.

Мартин посмотрел ему в глаза. В его голове мелькали бессвязные мысли. Он видел желтизну, тучи, вздувшиеся вены и маленький свинарник, однако эти образы мелькали как трассирующие пули в темноте, не создавая общей картины. И он продолжал смотреть, не издавая ни звука.

— Если я еще раз вас здесь поймаю…

Уилмс довершил свою угрозу, сильно стиснув ему плечо. Затем он оттолкнул Мартина, и тот упал навзничь на редкую траву. После чего Уилмс перевел взгляд на его близнеца, прижатого к земле коленом. Он чуть ли не со скрипом приподнялся, дав тому глубоко вздохнуть.

— А что касается тебя. — Это было законченное предложение. — Я тебя запомню. Понял? Я тебя запомню, и если ты еще хоть раз войдешь в мой сад, я тебя убью. — Он посмотрел на след от укуса — продавленная кожа кровила ровным полукружием, оставленным зубами. — Это ты сделал. — Это было произнесено таким тоном, словно Мелькиор мог об этом забыть. — Ты понимаешь, что я могу тебя убить? Свернуть тебе шею.

Он уставился на малыша. Тот смотрел на него со смесью любопытства и неловкости во взгляде, однако испуга, который ожидал увидеть Уилмс, в его глазах не было. Секунд десять старик и мальчишка смотрели друг на друга, а затем Уилмс отшвырнул его к брату.

— Убирайтесь! — рявкнул он.

Братья обменялись взглядами и двинулись прочь. Уилмс посмотрел им вслед с чувством странной неудовлетворенности.

Ведь он вышел победителем?..

Сад Эшлифов был безупречно чистым и свидетельствовал о еженедельных многочасовых усилиях по приведению его в порядок. Интересно, о чем они думали, глядя сквозь шаткую изгородь на заросшие владения Мюиров, размышлял Райт. Что они испытывали? Презрение? Сочувствие? Или понимание?

Он позвонил в звонок, отметив, что и дом, в отличие от соседского, недавно выкрашен, а через окна виднеются симметрично повешенные занавески и соответствующая отделка комнат. Райт оглянулся на дом Мюиров, отмеченный печатью упадка, и ощутил пронзительное чувство родства с ним; возможно, он не был совершенен, но, по крайней мере, в его распаде было что-то человеческое и глубоко понятное. А в образе жизни Эшлифов присутствовало нечто отталкивающее. Во всяком случае, когда Райт смотрел на облупившуюся краску наличников и паутину, которая заволокла углы маленького крылечка у Мюиров, он ощущал некие параллели с собственной жизнью.

Дверь открыл констебль Фишер, симпатичный человек с довольно привлекательной наружностью, у которого был такой же шанс на повышение по службе, как у Райта на то, чтобы стать первым посланником человечества на Юпитере. Райт, видевший на своем веку уже не одну сотню молодых полицейских, относился к нему вполне лояльно: тот хотя бы не был расистом, головорезом или извращенцем.

По крайней мере, Райт так думал.

Дом был безупречно чист как снаружи, так и внутри. Он был столь же стерилен, сколь и бездушен, настолько же симметричен, насколько обезличен. Украшавшие стены фотографии детей и памятных событий, сувениры, привезенные с моря, и старомодный фарфор — все это свидетельствовало о долгой и, возможно, счастливой жизни, однако строгая регламентированность и стерильная чистота заставили умолкнуть и Райта, и Фишера. Оглядевшись по сторонам, Райт понял, что все это напоминает ему родительский дом и его собственное детство, однако расположение вещей, как в музее или сувенирной лавке, почему-то обесценивало эти воспоминания, и он задумался, зачем Эшлифам понадобилось создавать вокруг себя такой прямолинейный мир.

Фишер сообщил, что Дэвид Мюир сидит в гостиной, но прежде чем Райт успел войти туда, дверь в конце коридора открылась и он в первый и в последний раз увидел Эшлифов. Дверь открыл мистер Эшлиф — своей худой, чуть ли не скелетообразной кистью он держался за ручку, а его лицо выражало смесь жгучего любопытства и подозрительности; огромные, как луковицы, глаза скрывались за толстыми, слегка тонированными стеклами очков. В глубине кухни виднелась миссис Эшлиф, которая сидела за столом, немыслимо изогнув шею, покрытую таким количеством складок и морщин, что, казалось, она не может принадлежать человеческому существу.

Райт с улыбкой кивнул им, предпочтя не вступать в более близкое знакомство, и вошел в гостиную.

Елена вернулась из Парижа, чувствуя себя лучше, чем когда-либо в последний год. Несмотря на то что формально поездка была деловой и она пробыла во Франции всего четыре дня, перемена — перемена во всем, включая распорядок дня, меню, ритм существования жизни и, конечно же, самочувствие, — вернула ей надежду, оптимизм и интерес к жизни.

Она даже ни разу не вспомнила о вопросе, который мучил ее на протяжении последних девяти месяцев…

А потом, конечно же, с жестокостью, на которую способно только мироздание, все ее торжество обратилось в прах, стоило ей осознать это.

Джон.

И она тут же почувствовала, как снова погружается в месиво сомнений и вопросов, как благо забвения обращается в свою противоположность, а расслабленная душа снова скручивается в узлы обиды, подозрительности и разочарования.

Джон Айзенменгер.

Это имя стало значить для нее так много и вызывало в ней такую бурю чувств, словно само его существование жгло и иссушало ее, будто на нем лежало какое-то заклятие, будто сами буквы и их сочетания обладали какой-то колдовской силой.

Она распаковала вещи, налила себе кофе и вместе с кружкой отправилась в ванную, чтобы принять душ перед сном, печально размышляя о том, что ни струи горячей воды, ни мыло не в состоянии смыть с человека жизненный опыт, особенно опыт разочарования.

Неужели он действительно спал с Беверли Уортон?

За последние месяцы она задавала себе этот вопрос так часто, что слова утратили свой смысл и стали звучать как полная тарабарщина, так что приходилось прикладывать определенное усилие для того, чтобы они инициировали мыслительный процесс.

Впрочем, это не означало, что этот вопрос перестал вызывать боль и отчаяние. Она и подозревала, что так оно и было, и не могла в это поверить. Может, Беверли лгала?

Скорее всего.

Елене казалось, что после долгих лет одиночества, отсутствия тепла и полного отказа от чувственной жизни, обычной для большинства людей, ей наконец удалось найти человека, которому она могла доверять. Она считала Джона особенным, и то, что он оказался не таким, причиняло ей неожиданно сильную боль.