Читаем без скачивания Ох, охота! - Сергей Алексеев

Уже определил сосну, из кроны которой доносится пение, но сам глухарь где-то в ветках с другой стороны дерева. И это хорошо, что он не видит меня, поскольку уже светло, а эта чуткая, строжкая птица хоть и на секунды утрачивает слух, но при этом не теряет зрение и реагирует на любой движущийся предмет. Неосторожно замельтешил у него перед глазами – вмиг сорвется и поминай как звали, а за ним всполошатся тетери. Одним словом, тревога на току, остальные глухари, если не слетят, то уж точно замолчат, – вот тебе вся охота. А потом еще от бати, невзирая на его весеннее настроение, услышишь все, что он про тебя думает и кто ты на самом деле…

Поэтому прикрываюсь деревом, делаю под песню всего по два шага и не дышу, когда глухарь молчит или щелкает. И вот прилип к сосне, выглядываю – крупный петух сидит на суку почти у самого ствола, распущенный хвост обрамлен «сединой» – концы перьев белые, это значит, старый, поживший на свете глухарина. Вытягивает шею, гортанно щелкает и как-то завороженно, самозабвенно шепеляво скворчит – звуки, радующие охотничье сердце и одновременно цепенящие, ибо в их исключительной необычности чудится не птичья песня – предание старины глубокой, заклинание, священный гимн восходящему весеннему солнцу.

Стоит поддаться этому чувству, окунуться в бессознательную память древности, – и выстрелить рука не поднимется. Кто охотился на токующего глухаря, тот знает, насколько сильно очарование его голоса.

Конечно, будь у меня ружье, я бы вряд ли задумывался, заслушивался и поддавался воображению; прицелился, затаил дыхание и уронил бы петуха на наст. Потому что в двенадцать лет соотношение чувств и желаний, как те же два колена глухариной песни: ты уже слышишь и ощущаешь таинства природы, но от страсти показать себя, от неуправляемой отроческой жажды самореализации, вдруг становишься глухим.

По крайней мере, на момент выстрела…

А солнце, между прочим, уже поднялось над землей, согрело щеку, дохнуло весенним теплым ветерком. Глухарь замолк – то ли на солнце грелся, то ли притомился, поэтому я стоял не шевелясь, смотрел на него, мысленно прицеливался и ждал, когда вновь запоет, чтобы уйти неслышно и не спугнуть. Он же ходит по сучку, духарится, распуская хвост, изредка поцокивает – ну точно драчливый мужик! И вдруг на болотную чистину откуда-то сбоку с шумом опустился глухарь, распустил крылья, забегал кругами. Мой в тот час всполошился, несколько раз подпрыгнул на суку, похлопал крыльями, словно пробуя кулаки и, как пикирующий штурмовик, спланировал к сопернику. И в тот час запрыгал на насте, как резиновый, заходил, вычерчивая маховыми перьями круги и внезапно ударил крыльями так резко, словно в утреннем прозрачном воздухе солдатским одеялом хлопнули, выбивая пыль, и эхо забилось на другом краю болота. А я рот разинул – никогда еще такого не видывал! И совсем забыл о времени и что меня ждет отец. Лишь случайно оглянувшись, увидел, что он уже пляшет на кромке болота, руками машет и, должно быть, матерится.

Я попятился задом до ближайших сосен, там развернулся и помчался к лесу – глухарям было не до меня. Все-таки весеннее утро на батю действовало – он не ругался, а только спросил выразительно:

– Каким местом думаешь? Наст распускается!

И мы понеслись со всех ног. В логу снег опять валился лишь под отцом, а меня держал, но когда забрались на увал, ближе к солнцу, и побежали по старым вырубкам, наст проседал даже у меня под валенками. А чем дальше, тем больше. Отец несколько раз увязал по грудь, однако не сердился, выползал из провала, лежал на спине и радовался:

– Весна! Мать ее яти!…

Потом мы пошли другим, более дальним путем – к дороге, по молодым борам, где наст еще держался, и все равно последний километр ползли, а больше перекатывались и громко хохотали – от того, что кружилась голова, было совсем тепло и впереди было ощущение теперь уж близкого лета. Когда выкатились на прохоровскую дорогу, долго отлеживались, а потом сидели на обочине. Батя курил махорку, щурился на солнце и отчего-то печально улыбался…

С той поры и стало для меня ощущением весны и отсчетом времени года – охота на глухарином току. Бывало, если не удастся вырваться на ток и послушать священный гимн солнцу, то вроде бы все еще зима до самого июня, а лето дождливое, слякотное, постепенно переходящее в осень – утрачивались краски времен года…

И все же настоящее испытание для начинающего охотника, особенно человека молодого, и своеобразное посвящение происходит на зверовой охоте. Можно всю жизнь стрелять птичек, натопом или из-под собаки, точно так же можно гонять зайчиков, и это все жутко интересно и увлекательно. Можно ловить капканами, кулемками и пастями пушного зверька и никогда не испытать истинного потрясения, добыв, например, крупного хищного зверя – волка, медведя или матерого секача. В принципе, каждый охотник, будь то зайчатник, «легушатник» или благородный перепелятник, втайне жаждет такой охоты, другое дело, не у всех есть возможность купить лицензию на отстрел или попросту не каждый обладает необходимыми для зверовой охоты навыками и качествами. Но при случае мало кто из них удержится и не выстрелит по шумовому и в общем-то безобидному лосю и чаще только «испортит» его – самый большой процент браконьеров как раз среди таких «зайчатников». Каждую осень, в ноябре, с началом лосиной охоты каждый пятый отстрелянный зверь оказывается с дробовым ранением, потому что с сентября открывается охота на зайцев. А сколько таких подранков погибает?

Зверовая охота – это чаще всего в определенной степени поединок со зверем, а значит, требуется смелость, самообладание и хладнокровие. Сейчас, когда охота медленно превращается в развлечение, можно услышать, де мол, это своеобразный экстрим, выработка адреналина, собственно, для чего состоятельные и благополучные люди увлекаются этой забавой. Если он попер в кровь, сбивается дыхание, трясутся руки, туманится разум и возникают все прочие неудобства, вплоть до расслабления кишечника и мочевого пузыря. Это мы проходили, когда в начале девяностых, дабы не умереть с голоду, областные охотуправления стали устраивать иностранные охоты. Американцы приезжали на глухарей, немцы – за медведем, или наоборот. И вот однажды мне пришлось вместо егеря водить одного сытого, с пивным животом и достаточно молодого доктора на овсяное поле. Лабаз там был высокий – метра четыре и по тем временам удобный: не на жердочке сидеть, а на сиденье из доски, и под ногами целая площадка, и упоры для карабина с трех сторон, только крыши нет. Посеянные егерями овсы на закрытом со всех сторон польке уже хорошо побиты вдоль опушки, кругом свежий помет. А винтовка у моего немца – только позавидовать: крупнокалиберный «манлихер» с цейсовской десятикратной оптикой. В общем, успех был гарантирован. Правда, доктору, весом в полтора центнера, оказалось трудновато забираться на лабаз, но он кое-как заполз по лестнице без перил на четвереньках и сел.

Когда же отпыхался и успокоился, то стал меланхоличный и даже какой-то полудремлющий. Ну думаю, это хорошо, психика нормальная, не дерганный – переводчик сказал, будто он в Африке охотился чуть ли не даже на слонов. Сидим полчаса, и тут немец заерзал, достал из рюкзачка гремучий, как жесть, пакет с остро пахнущими копчеными колбасками, банку пива и со щинящим щелчком открыл крышку. Я ему сказал «нихт тринкен» и показал на пальцах, что делать этого нельзя и лучше все спрятать, – он понял, но пожестикулировал, что, мол, я без пива не могу. В конце концов, он же отдохнуть приехал, получить удовольствие. Тогда я погрозил пальцем. Доктор отодвинулся от меня, однако пиво выпил и стал сдирать с колбаски шкурку – треск на все поле! Пришлось поднести к носу кулак. Немец посмотрел, как на партизана, и стал шепотом ругаться, верно, полагая, что я ничего не понимаю. Тогда я послал его по-русски и добавил, мол, сейчас «геен нах хауз», а ты сиди тут один.

Рассориться мы не успели, поскольку в лесу послышался легкий, повторяемый треск – прежде чем выйти на поле, зверь нарезал круг, дабы вынюхать пространство. Но тут в низкорослом овсе замелькали любопытные мордашки медвежат – целых три! Немец их узрел, а поскольку был насмерть заинструктирован и запуган штрафами, то, когда на поле вышла медведица, торопливо, хотя со знанием дела, затараторил: «Муттер-киндер – найн!» И стал с любопытством наблюдать за семейством через узенький, чуть ли не театральный бинокль – фотоаппарата у него почему-то не оказалось.

Звери паслись всего в сорока метрах – мы сидели с подветренной стороны и зрелище было редкостным, так что дыхание остановилось само по себе: ведь перед тобой целая семья диких зверей! Олицетворение истинной живой природы – чуткой, осторожной, но ты замер и буквально наслаждаешься недолгим контактом, пусть хотя бы зрительным. Не знаю, я до сих пор ощущаю некое очарование, когда вижу подобное сакральное зрелище.