Читаем без скачивания Савва Морозов: Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

Прихоти истинно барские. Бултыхаясь в реке, Савва Тимофеевич знал, что барыне в это время подают кофий — прямо в постель.

Черноглазая Маша, на одиннадцатом году, наверное, уже перебирает в своей детской комнате подарки, полученные ко дню рождения.

А старший Тимоша, уже тринадцати лет, тут как тут. Продирается к реке сквозь заросли ивняка. Босой. Минуя мамину дощатую купальню — к отцу. С упреком:

— Ну вот, папа, опять не подождал! — Штаны и рубашку мигом спустил: — Мелко! Хочешь, настоящее местечко покажу? Под Жихаревским обрывом. Там сомы бултыхаются с тебя, папа.

У сына тысяча слов в минуту. Охотником хочет быть, и не меньше, чем за крокодилами. В Южной Америке, разумеется.

— Амазонка, пожалуй, пошире Истры будет.

— Пожалуй, пошире, — смеется отец. — Смотри, не утони, путешественник.

— Я нашу Клязьму в Орехове пять раз переплывал, что мне Амазонка!

За этим купаньем и разговорами чуть на встречу гостей не опоздали. Ради такого случая и мать пораньше встала.

— Мужики! — этаким барским тоном разносилось по усадьбе. — Пора запрягать.

Ехать к Ново-Иерусалимской станции. Только что начала действовать Виндавская железная дорога — уже до Риги поезда ходят. Раньше, как поселились здесь, из Москвы на лошадях пылили — от Николаевской дороги. Теперь только до местной станции — благодать.

Были поданы три экипажа. Пролетка для Зинаиды, с английской упряжью без дуги. На козлах ее чопорный московский кучер, Адам Иванович. Вороной рысак Ташкент еще недавно брал призы на бегах в Москве. Кучер в цилиндре и ливрейном сюртуке — знай новоявленную барыню! Дальше — линейка с парой буланых, просто огненно-рыжих коней! Правил прежний друг Матюша, с которым Савва Тимофеевич не расставался. На хороших хлебах, да после женитьбы, тот заматерел и рядом с хозяином выглядел истинным барином. В торжественных случаях его и наряжали соответственно. В шляпе с павлиньим пером и расстегнутой жилетке поверх кумачовой рубахи.

Савва Тимофеевич с Тимошей поехали в шарабане, любимая гнедая Наяда, еще упрямая четырехлетка, толком и не объезженная, нетерпеливо била копытами, поскольку дорогу загораживали пролетка и линейка. Вожжи держи да держи, потуже! Наяда выросла на здешних заливных лугах. Ей хотелось задрать хвост и ринуться с кручи во всю прыть.

Но скорость и время определяла барыня. Савва Тимофеевич со смешком уступил ей дорогу. Будь его воля, он вскочил бы на кабардинца, да ведь гости. И молодого‑то Антошу Чехонте, бывало, в седло не вскинешь, куда уж Антону Павловичу! Савва Тимофеевич уговаривал капризницу Наяду:

— Ничего, мы еще с тобой попылим.

Новая гравийная дорога пыли почти не давала. Больше того, Савва Тимофеевич еще с вечера распорядился, чтобы несколько раз проехали с пожарной бочкой и метлами, опрыскали гравий. Нельзя, чтобы роскошный вишневый бархат барыни запылился. Он посмеивался над всеми этими затеями, но настроен был благодушно. В кои‑то веки, по какому‑то внутреннему капризу, спал в супружеской спальне, похожей на царскую усыпальницу. Все же он не уснул до времени, долг супружеский завершил исправно. А куда уж больше! Двое сыновей да две дочки — не соревноваться же с дурехой Аннушкой, у которой пятнадцать выводков — отморозков. Чего доброго, Зинуля располнеет так, что никакой барон глазом не окинет, не говоря уж о графьях и князьях, с которыми она водит дружбу. Пожалуй, карету придется заводить с золочеными гербами!

Вечная насмешечка над своей жизнью помогла скоротать чинную дорогу и не менее чинное ожидание поезда. Он наскочил, как бешеный леший: спешил до Риги, а тут станция маленькая. Знай выскакивай.

Первой вышла пышнобокая, румяная, несмотря на свои года, Анна Тимофеевна. Вот тебе и пятнадцать деток! И похороны первого, такого урожайного, мужа — университетского доцента Карпова Геннадия Федоровича.

От долгого сидения за кафедрой у него была одна зарядка — обминать роскошные бока Аннушки Морозовой, принесшей такое благостное приданое. Теперь она — Кривошеина; да-да, тот самый Кривошеин, который в царские дворцы и в министерства уверенно ступает. Что делать, по делам многотрудным мануфактур-советник Морозов иногда к нему обращается. А уж Зинаида‑то Григорьевна, Зинуля!.. Истинная зависть к такой удачливой мужниной сестрице. При всех своих миллионах — Савва‑то кто? Все тот же купец!

Лихая бабенка — Аннушка. Хоть и при втором муже, а приехала с мужчиной, похожим на дьячка. Жиденькая бородка, очки. Ничего значительного в осанке. Здороваясь с четой Морозовых, он глуховатым голосом назвался:

— Ключевский.

Савва Тимофеевич, в отличие от Зинаиды, давно знал гостя в лицо, еще в университете слушал лекции, но они с ним, что называется, не были друг другу представлены.

— Рад я, Василий Осипович. Прошу в наши пенаты.

— Просим, просим! — залепетала и Зинуля, польщенная таким знакомством и на эту минуту забывшая зависть к Анне.

Анна всячески опекала коллегу своего покойного мужа. Даже ей, привыкшей к петербургскому свету, нравилось такое панибратство. Новый супруг снисходительно посмеивался над ее причудами.

Из вагона вышло еще несколько молодых пар — племянники успели жениться. Появился хозяин знаменитой мебельной фабрики Коля Шмит, в неизменной студенческой тужурке, вызвавшей смешок Зинаиды Григорьевны:

— Николаша, в суконце‑то жарко небось?

Он нашелся, что ответить:

— А я в вашу Истру, уважаемая Зинаида Григорьевна, залезу.

— Прямо в тужурке?

— Ив штанах, тетушка.

— Ах, шалун племянничек!

Наконец и они.

Несоизмеримо разные и по виду, и по темпераменту. Антон Павлович высок, болезненно худ, сутуловат, и пенсне на бледном лице отсвечивало равнодушно. Ольга Леонардовна — порывистая, живая, элегантная брюнетка под вуалью. Она без всяких церемоний пошла целоваться с дамами, а потом и с мужчинами, поскольку знала и Ключевского, который бывал за кулисами. А Савва Тимофеевич, откинув ненужную здесь вуаль, так пронзительно глянул в ее повлажневшие глаза, что она поторопилась сказать:

— Ах, как я рада!

Радость действительно освещала ее жизнелюбивое лицо, освобожденное Морозовым от гадкой вуали. Она перебирала ножками, как та Наяда. А в голосе так и слышалось: «Да чего мы стоим‑то?»

Чуть погодя, позволив жене со всеми расцеловаться, и Антон Павлович подошел. Церемонный поклон Ключевскому. Привычное рукопожатие с Морозовым. К ручке Зинаиды Григорьевны. К ручке Анны Тимофеевны. Бессловесно, с грустной улыбкой. И вопрос‑то был по-чеховски суховатый:

— До вашей вотчины далеко ли?

Савва Тимофеевич успокоил:

— Три версты всего. Мигом!

Зинаида Григорьевна с намеком, мол, знаю:

— Да и до вашей недалече. — Она указала рукой в белой перчатке на сверкающий купол Ново-Иерусалимского собора. — Там ваш Воскресенск, не так ли, Антон Павлович?

— Мой Воскресенск. — вздохнул Чехов. — Было время, лечил там народ.

Все расселись в экипажи, всем места хватило.

Было видно, что Чехов устал с дороги, и Савва Тимофеевич, когда приехали, на правах приятеля провел его в свой кабинет.

— Пока там женщины лутошатся со столом, отдохните на моем диване. Задернуть шторы?

— Пожалуй. — оценил Чехов деликатность старого приятеля.

За столом были люди все свои, церемониться не приходилось. А сервировка, вина и закуски — всё отменное. И кое‑что на особинку. Не жареное, а вареное, для испортившего уже желудок Ключевского. Скромная налимья уха для Чехова. Он уважительно крякнул:

— Неужели сами наловили?

— Сами, — не дрогнув, соврал хозяин. — Как отдохнешь, на утренней зорьке сам убедишься.

— Благодарствую, Савва. Всенепременно. Деревенских налимчиков под крючок не запустите?

Савва Тимофеевич от души расхохотался:

— Если уж сильно оплошаешь, Антон Павлович. Чтобы не конфузить такого знаменитого рыбака.

Непоседливая Книппер только что не плясала на столе, забывая, что она не на посиделках театральных. Напрасно муженек со стыдливостью поглядывал на развеселую женушку. Было видно, кто тон задает в этой несхожей паре. Ольга со свойственной ей беспечностью уже обещала:

— Нет, я привезу сюда весь театр! Прямо под открытым небом, в саду, будем ставить «Вишневый сад».

— Оленька! — пытался угомонить ее муженек. — Ты забыла, что у меня скромненькая помещичья усадьба, а не здешний каменный палаццо. Да и вишенек у Саввы Тимофеевича я что‑то не заметил.

Савва Тимофеевич не ударил лицом в грязь:

— Вишенки будут в единый день! Везите, Ольга Леонардовна, всю ораву!

Чехов немного развеселился:

— Ну, если уже метровые стерляди мне на крючок попадали, то вишенки и подавно!

— Какие, позвольте спросить, стерляди? — попытался добраться до сути разговора дотошный историк.