Читаем без скачивания Черное перо серой вороны - Виктор Мануйлов

Андрей Сергеевич отключил телефон и облегченно выдохнул скопившийся в груди воздух. «Вот чертова баба! – подумал он, растирая рукой левую сторону груди. – С ней надо держать ухо востро. А то, не дай бог… Впрочем, и сама на руку не чиста. У Крюкова на нее целая папка компромата. У него, поди, и на меня компромат имеется. Эти прокуроры… Надо менять: уже больше года сидит на одном месте. И сам тоже берет. Не без этого. Не брал бы, давно бы заметили. Такое дело. Вот уж времечко, так времечко, черт бы его побрал! Ни на кого нельзя положиться», – заключил привычной фразой свои размышления Чебаков. И побрел в столовую завтракать.

Только там он вспомнил о Валере, велел будить его и вести в столовую.

Глава 44

Нина Петровна убрала телефон после разговора с мэром Чебаковым и огляделась. Ни Улыбышева, ни мужа видно не было: после завтрака как ушли о чем-то поговорить с Филиппом Афанасьевичем, так до сих пор. Правда, и ее звали тоже. Отказалась, сославшись на головную боль. С некоторых пор не выносит она внимательного взгляда сквозь сильные очки директора школы. Любое его посещение мэрии – для нее настоящая пытка: дотошный до ужаса. Каждая копейка у него на учете: и куда ушла, и что принесла, а если какая и пропала невесть куда, так это ж целая трагедия. Да и разговоры о детях, об их учебе тоже сводятся к этим рублям и копейкам, и ты на него смотришь, и кажется тебе, что имеет он в виду исключительно тебя одну, и очень при этом неодобрительно к тебе относится. Будто душу выматывает и разглядывает в обнажонном виде. И глаза такие грустные-грустные, и не поймешь, тебя ли ему жалко, или еще кого. Странный человек. Не от мира сего.

Нина Петровна все более злилась, поглядывая на золотые часики – подарок мужа. Время-то уже третий час, а их все нет и нет. И о чем можно говорить так долго с Филиппом Афанасьевичем? Уму не постижимо. Им-то что? Нагадили, а ты разгребай. А вот когда придут… Когда придут, надо будет как-то объяснить им этот звонок и предстоящую встречу с мэром. И чего ему взбрело в голову? Совсем не подходящее время для приватных разговоров… А главное, план, имеющий в виду как-то спихнуть дело с писаниной против Осевкина с плеч своего дурака-мужа на Улыбышева требует обстоятельности и секретности. А какая может быть секретность на виду у мужа и бывшего кагэбэшника? Никакой. Уж отложил бы на день хотя бы. Нет, приспичило – давай сейчас да и только. Просто дурак на дураке сидит и дураком погоняет. Не иначе как дело касается финансов. Может, что раскрылось? Или комиссия из области? Оттуда деньги на ремонт жилья дали, на больницу, на дороги тоже, лето уже к концу, а ни к жилью, ни к больнице, ни к дорогам так и не приступали. Да и с какими деньгами? Почти все рассосались невесть куда. Сама же подписывала липовые документы на произведенные работы, а работы тем и закончились, что понасыпали там и сям кучи гравия, которые жители потихонечку растаскивают по своим надобностям. А случись что, тебя же первую привлекут, остальные останутся в стороне.

Нина Петровна достала из сумочки сигареты и закурила, что случалось с ней крайне редко. Артемка сразу же почует, что дело неладно, если жена закурила. Ну и пусть.

Артем Александрович, между тем, сидел за столом в небольшом кабинете директора школы Филиппа Афанасьевича Лукашина. Рядом с ним расположился бывший его командир Улыбышев, а сам хозяин кабинета сидел напротив.

Шипел и посвистывал самовар. Гости и хозяин пили чай из фарфоровых чашек, крепко заваренный травами. Запах цветущего луга и лесных полян плавал в небольшом помещении вместе с паром.

Филипп Афанасьевич поглядывал на своих гостей сквозь большие очки, и серые глаза его, увеличенные стеклами, походили на совиные, и так же медленно взмахивали ресницы, а по обширной лысине скакали веселые солнечные зайчики, пробиваясь сквозь листву растущей под окном березы, колышемой ветром.

Филипп Афанасьевич совершенно не был похож на своего младшего брата Николая. И не только внешне. Даже тогда, когда он говорил о чем-то серьезном, наболевшем и противном его моральным принципам, большое и мягкое лицо его оставалось добродушным, лишь серые глаза менялись постоянно, и это особенно было заметно через увеличительные стекла его очков.

Улыбышев только что закончил рассказывать о минувших событиях, имевших место в Угорске и на самом ФУКе, и теперь щурился на директора школы хитрыми щелками глаз, окруженных мелкими морщинами.

– М-мда, – произнес наконец Филипп Афанасьевич, отодвигая от себя пустую чашку и откидываясь на спинку стула. – Задали вы мне задачку, к которой я, честно признаюсь, даже не знаю, как подступиться: уж больно все запутано, и куда ни кинь, всюду клин.

– То-то и оно, – с удовлетворением подтвердил Улыбышев, распуская лучики морщин вокруг глаз. – Я и сам, как человек военный… вернее сказать, бывший военный… не вижу, за какую ниточку потянуть, чтобы развязать этот узел. Разве что разрубить…

– Беда… или, наоборот, счастье мое в том, что я по большей части имею дело с детьми. А если даже с их родителями, то, опять же, в отношении их детей. Здесь у меня вроде бы получается неплохо. Хотя, надо признаться, нынешние времена иногда ставят меня в тупик. И раньше возникали проблемы между отцами и детьми, но для каждой из них имелось более-менее приемлимое решение. А нынче все перевернулось с ног на голову. Поистине: если бог решит кого-то наказать, то сперва лишает его разума. Та элита, что правила нами на протяжении последних десятилетий, лишнее тому доказательство. Интеллигенция, в исконно руском значении этого слова, исчезает, вырождается. Если этот процесс не остановить, государство наше может развалиться… Впрочем… – Филипп Афанасьевич оборвал свою речь и задумался, подперев голову кулаком. Он смотрел мимо своих гостей и, казалось, забыл об их существовании.

Кашлянул Улыбышев, заговорил, будто бы нащупывая ускользающую мысль:

– Да, я с вами, дорогой Филипп Афанасьевич, совершенно согласен. Хотя, должен заметить, мой старший сын настолько проникся вашими идеями, вашим мировоззрением, что даже новые веяния их нисколько не поколебали. И это внушает надежду, что еще не все потеряно.

– Да-да! – встрепенулся Филипп Афанасьевич, и глаза его радостно заблестели. – Ваш Игорь – очень цельная натура. Когда он приезжает в Угорск, мы с ним подолгу разговариваем и даже спорим… Да-да! Спорим! – воскликнул он с неподдельным восторгом. – И каждый раз я испытываю ни с чем не сравнимое удовлетворение оттого, что это мой бывший ученик. Но, увы, таких, как ваш Игорь, не так уж много. И самое печальное, что они не пользуются у нынешних властей ни авторитетом, ни, тем более, поддержкой. Нынешние власти, похоже, настроены на продолжение линии дикого капитализма, и такие, как Игорь, да и мы с вами, грешные, им кость в горле. Одна надежда, что время все расставит по своим местам и призовет к служению родине здоровые силы. Но пока это еще не случилось… – И Филипп Афанасьевич, надвинувшись на стол грудью, уставился своими сильно увеличенными глазами на Улыбышева и спросил: – Вы знаете, что меня беспокоит? Меня беспокоит, что русский народ дошел до предела, за которым начинается нечто ужасное. Когда-то Достоевский изумлялся, что наш народ, переживший столько потрясений в своей истории, не потерял оптимизма, веры в счастье, и только поэтому не уменьшается численно, а, наоборот, возрастает. Но то было до века двадцатого. Достоевскому не довелось узнать более страшной исторической действительности, а именно: Первой мировой войны, революции, гражданской войны, голода, коллективизации, Великой отечественной, которые буквально выкашивали русский народ неисчислимыми миллионами. И даже после всего этого он продолжал верить в лучшую жизнь. События девяностых, похоже, явились той каплей, которая переполнила чашу народного оптимизма. Он надорвался. Он начал вымирать. Вот в чем ужас нашей действительности, милые мои! И никакие жалкие подачки в виде материнского капитала, по сравнению с фараоновскими стройками, в которые вбухиваются миллиарды, ничего изменить не смогут. Император Веспасиан построил Колизей и тем подорвал экономику Римской империи, ускорив ее падение. Даже Сталин отказался строить Дворец Советов высотой более четырехсот метров, когда вокруг нищита и всяческие нехватки. И Дом искусств с Мейерхольдом на вершине в виде Христа зарубил тоже. Боюсь, что никакие указы, издаваемые нынешними властями, которые никто не собирается исполнять, не способны решительно повлиять на самочувствие русского народа. Нужно нечто радикальное. Нужно вселить в русский народ уверенность в завтрашнем дне. Именно в русский народ, потому что на нем все держится. А игры в так называемую толерантность только усугубляют эту проблему, лишний раз доказывая слабость государства перед лицом некоторых народов, живущих по законам средневековья и не желающих от них отказываться. Толерантность хороша между народами близкими по духу, в противном случае она идет в ущерб народу государствообразующему… Кстати… Или, наоборот, не к стати: я заметил одну особенность в мышлении нынешних ученых. В том числе и вашего сына… Хотя, надеюсь, у него это со временем пройдет, – поспешно поправился Филипп Афанасьевич. – А суть в том, что они причины развала Союза ищут в неспособности руководящих кругов партии отвечать запросам времени. Это, кстати, характерно не только для КПСС, но и для нынешних партий. А причина лежит значительно глубже. Она заложена еще в первые годы после революций семнадцатого года. Резкий переворот в структуре общественных отношений приводит к сумбуру общественного сознания, и, как следствие, плодит лицемерие, приспособленчиство, ханжество. Это явление захватывает не только низы, но и верхи. И последние во сто крат больше. Потому что усугубляется борьбой за власть, за повышенное относительно остальной массы населения материальное благополучие. Оно не проявляется внешне в периоды жесткой власти и относительного благополучия. Но рано или поздно власть начинает ослабевать, метаться, и происходит взрыв накопленных годами нравственных противоречий… Впрочем, простите, я, похоже, увлекся.