Читаем без скачивания Закон души - Николай Воронов

После того, что Женя рассказала о своем муже, все во мне дрожало.

Женя налила в кастрюлю воды, сыпанула туда соли, почистила картошку и покрошила ее. Она резала на фанерке свежий белый капустный вилок, а я сторожил выражение ее лица.

Была бы у Жени вина, она, пусть на миг, но затуманила бы ее взор.

Странно, удивительно бывает с людьми! Не подозревали друг о друге совсем недавно, и вот образовалась между ними непостижимая взаимосвязь. И не знают друг друга как следует, а уже верят в мимолетные впечатления от встреч, и эти считанные дни знакомства их сознание увеличивает в годы, подобно тому, как телескоп увеличивает далекие светила. И люди могут так вот, как Женя и я, озарять друг друга глазами сквозь безмолвие, в котором говорят сердца.

— Попробуй.

В красно-золотой расписной ложке парили щи. Я отхлебнул.

— Готовы?

— Под стать флотским!

Женя послала было Степу за Максимом, но возле двери задержала: побоялась, как бы Алексей не повторил дневную авантюру. Она открыла дверь и покричала в подъезд, зовя брата.

Бухая валенками, подшитыми транспортерной лентой, Максим прошел на кухню.

— Чо?

— Кушать.

— Можно.

— Где «здравствуй»?

Максим поддернул брючишки, прищурился и потопал снимать пальто и ученическую фуражку.

Тарелку Максим подвинул чуть ли не к самой груди. Щи курились прямо в грозно нахмуренную мордашку. Коричневые волосы мальчугана с кучерявой косицей на шее топырились в беспорядке.

— Причешись.

Он похлопал ладонями по голове.

— Сойдет.

— Эх, Макся, Макся, при чужом человеке…

Женя внезапно смешалась.

Максим стал хлебать щи вызывающе шумно, с реактивным посвистом, с хлюпаньем.

«Ну-ка и я посёрбаю. Может, устыжу?»

И началось сёрбанье наперебой, наперекор, вперехлест.

Женя, Степа, Валя прекратили есть, удивленно глядели на нас. Развязка наступила быстро: Максим захлебнулся, я поперхнулся, все залились смехом.

Я думал, что за столом наступит веселый мир. Но Максим, отсмеявшись, заревел и выбежал из квартиры. Он либо взревновал меня к сестре, либо бабушка успела накрутить его против «Женькина хахаля».

Вскоре кто-то звонко щелкнул в дверь и вошел в прихожую. Женя бросилась туда. Послышалось ее строго-жесткое: «Ну, чего ты?» И виновато-застенчивое: «Сегодня уезжаю. Хотел проститься. Сынка поцеловать».

— Ты его утром «поцеловал».

— Не напоминай. Сама довела. Да и мать с ума сбила. Дескать, за Степой ты хоть в пекло приедешь. Позови сынка.

Степа испуганно взглянул на меня, словно спрашивал о том, идти ли ему к отцу, и о том, защищу ли я его, если будет нужно.

Я снял Степу со стула, погладил по волосам и подтолкнул.

Через минуту он прибежал на кухню. Веселенький. Отделался.

Несмышленыш ты, Степа. Придет время, и тебе неудержимо захочется видеть отца, какой бы он ни был. И ты поймешь, что такое зов крови.

— Женюр, скажи хоть что-нибудь на прощание.

— Счастливо не возвращаться.

— Не рассчитывай. Я-то возвращусь. Повыдергиваю твоему хахалю копылки и спички вставлю.

Женя вытолкнула его за дверь.

Ужинали в грустном молчании.

Когда Женя мыла посуду, испортился кран: из него выплеснуло лопнувший резиновый кругляшок, и в стальную раковину, покрытую белой эмалью, с фырчаньем начало бить кипятком.

Я закрутил вентиль.

Отворачивая кухонный кран, из которого продолжала сочиться горячущая вода, я забыл об осторожности и едва вывернул кран, на мои руки дунуло кипятком, потому что вентиль не полностью перекрыл напор. Я помотал руками, и боль прошла. И покамест вырезал кожаный кругляшок и вкручивал кран, теперь уже в резиновых перчатках, и открывал вентиль, руки лишь потихоньку саднило. И я подсмеивался над собой: «Отделался легким испугом».

Смывая раковину, я опять ощутил боль в руках. Женя заметила, что они багрово-красные. Спросила, не обварил ли. Я попробовал отшутиться, но она осмотрела их и укоризненно покачала головой.

По настоянию Жени я сел на табурет. Она наливала на свою ладонь подсолнечного масла и смазывала мои обожженные кисти.

Как бережно скользили ее ладони по моим рукам!

Они будили нежность. Хотелось, чтобы она прижала мою голову к груди и долго-долго процеживала мои волосы сквозь пальцы.

Стукнула входная дверь. Из прихожей донесся кукарекающий дискант Максима:

— Женька, провожай. Уроками займемся.

Она не дала мне встать.

Из прихожей дотянулся ее увещевающий шепот и протестующее Максимово: «Да ну его».

Они прошли в дальнюю комнату. Чуть позже Женя принесла на кухню кипу иллюстрированных журналов, попросила почитать, пока помогает брату: у него нелады с арифметикой.

В журнале «Вокруг света» я внезапно обнаружил записку, которую подкинул в киоск с деньгами. Стало жарко-жарко.

Положил записку па прежнее место, принялся листать дальше, однако вскоре снова выдернул ее из журнала, повертел в руке, опасаясь, как бы не вернулась Женя. И решился: открыл дверцу печки-голландки, поджег листочек в косую клетку. Бумага мигом сгорела, и пепел, на котором еще виднелись буквы, утянуло в трубу.

Гора с плеч!

Читать журналы долго не пришлось. Не дал Степан: играй с ним и Валей в жмурки. В жмурки так в жмурки.

Валя устала. Я уложил девочку спать. Ее кроватка находилась в первой от прихожей комнате.

В дальней комнате Женя стыдила Максима за то, что он до сих пор не выучил назубок таблицу умножения.

Немного погодя попросился в постель и неугомонный Степа.

Вероятно, перед сном Женя часто рассказывала ему о птицах и животных, поэтому он спросил, видел ли я сов и оленят.

Я видел и тех и других. Он потребовал:

— Расскажи.

Я вспомнил, как однажды нашел в лесу мараленка, поил его молоком из резиновой грелки, оберегал от собак и чуть не погиб возле тальников, где пас мараленка, от пули браконьера. Осенью мараленок убежал в лес и зимой, должно быть, наскучившись, приходил к нам на подворье.

Так как Степа жадно слушал, к тому же я увлекся, я еще рассказал ему о сове, поймавшей ласку в нашем курятнике.

— Теперь укутай.

Я подоткнул под Степу одеяло.

— Дядь, приходи.

— Конечно.

Женя тихо стояла у косяка. Она скользнула на кухню, когда я пошел от кроватки.

Женя осмотрела мои руки. Ничего страшного. Краснота спадает. Спросила, откуда у меня на ладонях огромные мозоли. От валков, которые ворочаю. Охнула и напугалась: узнала, что мне иной раз приходится управляться с деталью в полста с гаком тонн. Убьет ведь!

Я (смеясь). Сдал на отлично технику безопасности.

Она. Буду думать.

Я. Вещь — думать!

Она. Как хочется, чтобы все подолгу жили и ни у кого не было несчастий.

Я. А все-таки такое время наступит.

Где-то за рыжими, зелеными, алыми, желтыми в ночи дымами завода лопнул взрыв. Потом — россыпь подобных взрывов. Вслед за ними грохот на все небо и грозное сотрясение земли.

— Мам, мамочка! — в тревоге позвал Степа.

Женя метнулась в комнату.

— Мам, война?

— Рвут руду, сынок.

— Из которой чугун выплавляют?

— Правильно.

— А война будет?

— Спи, Степик.

— Никогда-разникогда?

— Баиньки, мальчоночка.

Степа вздохнул и умолк. В пепельном полумраке коридора, освещаемого кухонным светом, появилась Женя. По иконно-черному ее лицу было заметно, что она потрясена. Уж если я испытывал гнетущую тягость от Степиных вопросов, то, представляю, что происходило в ее душе.

Не успела Женя дойти до кухни, ее настиг кукарекающий дискант Максима:

— Женька, выпроваживай!

Она оглянулась в сутемь с отчаянием и мольбой:

— Макся, как тебе…

— Я пойду, Женечка.

— Не обижайся. Мать у него скрылась. От природы он не настырный, не вредный…

— Выправится.

— Посиди. Да. Не встречал в журнале «Вокруг света» записку вора?

— Нет.

— Занимательная!

Она перелистала журнал, из которого я извлек собственную казусную записку, и неудержимое недоумение выкруглило ее глаза.

— Делась куда-то. Ребятишки не таскали?

— Не замечал.

Женя вдругорядь перелистала страницы «Вокруг света». Она точно помнила, где лежала записка, однако — так бывает в подобных случаях — начала терять уверенность в том, что ей не изменяет память. На Максимку она не думала: он был равнодушен к журналам.

— Чего из-за пустяка настроение терять? Перескажи своими словами.

Она, кажется, не расслышала моих слов, строя догадки, куда могла деться записка.

С тех пор, как я скрыл от Миши и Кирилла, почему был одет как ряженый, меня стало беспокоить, что я солгал и мало мучаюсь, что солгал и почти не делюсь с ними переживаниями, связанными с Женей. Это не только походило в моем сознании на измену дружбе, но и тревожило: вдруг привыкну обманывать и совсем не испытывать угрызений совести?