Читаем без скачивания Гиперион - Иоганн Христиан Фридрих Гёльдерлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кроме того, я еще не очень здоров.
Не знаю, что и делать, если до воскресенья не получу письма из Франкфурта. Ибо я сомневаюсь, что наши господа в Штутгарте захотят оставить меня в покое, а, насколько я тебя понял, с местом в доме Штрёлина вряд ли что получится.
Лучше б я остался там, где был. Глупее я ничего не мог придумать, как вернуться домой. Теперь же тысяча препятствий стоит на возвратном пути в Йену; они ничего бы я остался[297]; теперь же мне пришлось бы выслушать бог знает что, если б я захотел опять уехать туда.
Отшлифовал ли ты между тем свои стихи? Хотел бы я иметь твое терпение. Никогда в жизни я не был так impatiens limae[298], как сейчас. Но, когда тебе не с кем поделиться, когда у тебя только твоя работа перед твоими собственными глазами, — в том нет уже ничего удивительного. Все в конце концов притупляется. Уже не чувствуешь добра и на зло не обращаешь внимания.
Мне очень стыдно, что я мучаю тебя своим дурным расположением духа. Но, если бы я захотел насильственно абстрагироваться от моего бедного индивидуума, я написал бы диссертацию, а отнюдь не письмо. Это и хорошо и плохо в дружбе, что мы предстаем такими, какие мы есть на самом деле, и плохие дни переживаем дважды, потому что смеем говорить о них, — но так же и с хорошими.
Можно мне попросить тебя переслать мне с посыльным, когда он поедет обратно, кашемир, фасон моего платья, а также бумагу, где записаны данные г-на Штеле, которые я забыл у тебя на столе? Если фасон и бумага потерялись, то, будь добр, попроси первое у Ландауэра, а второе у портного.
Будь здоров!
Если смогу, то пошлю тебе обещанную элегию[299] через несколько недель. Я теперь опять ищу убежища у Канта, как всегда, когда я себя ненавижу.
Твой
Гёльдерлин
ФРАНКФУРТ И ГОМБУРГ
№ 115. НОЙФЕРУ[300]
Франкфурт-на-Майне, 15 янв. 96
Милый брат!
Хотелось бы написать тебе в менее рассеянном состоянии, потому я и ждал до сих пор, но даже и сейчас заметишь ты во мне следствия бестолковой суетни, неустойчивого, раздвоенного внимания, какие невольно порождаются моим положением. Да, я знаю, когда-то было время, когда меня менее беспокоила перемена; однако мне пришлось вновь испытать на себе, что при всей осмотрительности незнакомое весьма легко приобретает для меня больший вес, чем ему полагалось бы в действительности, что я при каждом новом знакомстве исхожу из некоего заблуждения, что я никогда не научусь понимать людей, не принеся в жертву свои золотые детские мечтанья.
Я знаю, что ничего не теряю в твоих глазах из-за этого самоуничижительного признания.
Впрочем, не подумай в связи с вышесказанным, что мое положение не таково, чтобы в известной мере мне не быть им довольным.
Я живу, насколько можно судить, у весьма добрых и действительно, в этих условиях, редких людей; они могли бы стать даже еще лучше, но мне все равно не пришлось бы перечеркивать то, что я написал выше.
Ты, конечно, поймешь меня, если я скажу тебе, что наше сердце до какой-то степени всегда должно оставаться бедным. Я должен еще более приучить себя довольствоваться малым и настроить свое сердце на то, чтобы приблизиться к вечной красоте более через свои собственные усилия и стремления, нежели в ожидании чего-либо ей подобного от судьбы.
Ты, конечно, прав в своем мудром поучении, которое ты мне не раз высказывал, что из-за этого нельзя отгонять от себя радости, которые выпадают тебе в жизни, что даже просто посмеяться — хотя это, конечно, отнюдь не высокое счастье — хорошо человеку; однако ты, наверное, чувствуешь, что научиться этому не так-то легко; это природный дар, которым я, разумеется, не пренебрег бы, если бы он у меня был. —
Мне было необходимо, милый, поделиться с тобой тем, что сейчас занимает мой ум, потому не сердись, что я не рассказал тебе ни о чем другом. <...>
Твой Гёльдерлин
№ 116. БРАТУ
[Франкфурт] 11 февр. 96
Милый брат!
Сердечно благодарю тебя за братское участие в моей судьбе, как и нашу милую матушку. Ты видел меня в плохие дни и выказывал при этом терпение, потому я хотел бы, чтобы ты разделил со мной и более радостные минуты.
Уже настала пора, чтобы мне опять немножко помолодеть; а то я, было, совсем состарился в расцвете дней. Мое существо сбросило уже по меньшей мере несколько фунтов избыточного веса и движется теперь свободнее и живее, как мне кажется. Deus nobis haec otia fecit[301]. Пожелай мне этого, милый, и не думай, что моя старая любовь заржавела при моем новом счастье. Но слово «счастье» ты сможешь отнести к моему положению, только когда сам все увидишь и услышишь, а это я могу устроить весьма быстро и легко, по крайней мере что касается путевых расходов, и квартиры, и столования во Франкфурте.
<...>
Я работаю сейчас исключительно над философскими письмами, план которых тебе знаком, чтобы отослать их профессору Нитхаммеру, который напомнил мне о моем обещании и просил написать ряд статей в том письме, которое ты мне пересылаешь.
Не знаешь ли каких новостей о моем романе? Шиллер еще ничего мне не присылал?
Будь так добр, пришли мне мою флейту, только запакуй как следует. Она, должно быть, осталась в Нюртингене.
А что поделывает наш добрый Фрипон[302]? Это животное я вспоминаю со странной нежностью, наверное, потому, что он радовал меня в те часы, когда я скорбел о людях. Какое утешение для сердца — чувствовать то родство, в котором мы находимся со всей обширной и радостной природой, и, насколько это возможно, понимать его! К лету я, наверное, опять займусь ботаникой. О моих воспитательных делах и их радостях в другой раз. <...>
Из № 117. ИММАНУЭЛЮ НИТХАММЕРУ[303]
Франкфурт-на-Майне, 24 февраля 1796 г.
<...>
Условия, в которых я теперь живу, хороши,
