Читаем без скачивания Статьи - Виссарион Белинский

Все сочинения Жуковского можно разделить на три разряда: к первому относятся мелкие романтические пьесы – и оригинальные, которых немного, и не столько переведенные, сколько усвоенные его музою; потом собственно переводы; и, наконец, оригинальные произведения, которые не могут быть названы романтическими.

К последним принадлежат послания и разные патриотические пьесы, писанные на известные случаи. Это самая слабая сторона поэзии Жуковского; в ней он неверен своему призванию и потому холоден, исполнен реторики. Прочтите его «Песнь барда над гробом славян-победителей», «На смерть графа Каменского», «Певца во стане русских воинов», «Певца в Кремле» и пр. – и вы не узнаете Жуковского. Несмотря на звучный и крепкий стих, вы почувствуете себя утомленными и скучающими, читая эти пьесы; вы удивитесь, как мало в них жизни, чувства, движения, свободы. Причина этому, разумеется, не отсутствие в сердце поэта святой любви к родине. Но кто же мог бы отрицать это чувство, например, в Крылове? А между тем Крылов не написал ни одной оды, ни одного патриотического стихотворения в лирическом роде. Он получил от природы талант для басни; в таком случае он хорошо сделал, что не писал од и трагедий. Жуковский по натуре своей – романтик, и ничто так не вне его таланта и призвания, как стихотворения общественные, на исторической почве основанные. «Певцу во стане русских воинов» Жуковский обязан своею славою: только через эту пьесу узнала вся Россия своего великого поэта; и это произведение было весьма полезно в свое время. Но что же доказывает это? – Только, что тогда понимали поэзию иначе, нежели как понимают ее теперь (а понимали ее тогда, как реторику в стихах). В «Певце во стане русских воинов» нет даже чувства современной действительности: в этой пьесе вы не услышите ни одного выстрела из пушки или из ружья, в ней нет и признаков порохового дыма – в ней летают и свистят не пули, а стрелы, генералы являются воинами не в киверах или фуражках, а в шлемах, не в мундирах и шинелях, а в бронях, не со шпагами в руках, а с мечами и копьями; к довершению этой пародии на древность, все они – с щитами… Все это признак реторики, ибо поэзия проста: она не чуждается обыкновенных предметов действительности, не боится сделаться от них прозою, но поэтизирует самые прозаические вещи. И неужели жерла пушек, изрыгающие огонь и смерть тысячам, неужели дула ружей, посылающие издалека верную смерть, неужели трехгранный штык, стальною стеною низлагающий сомкнутые ряды, – неужели все это имеет в себе менее поэзии, чем кольчуги, щиты, стрелы и копья древности?.. Напротив, последние – детские игрушки в сравнении с первыми, бледная проза в сравнении с страшною и грандиозною поэзиею. И потом, к чему эти славяне и эти барды славянские? С Наполеоном дрались совсем не славяне, а русские! Скажут: но разве русские – не славянского племени народ? – Положим, что и так; но разве рее народы Западной Европы не тевтонского племени: а кто же скажет, что русские дрались под Бородиным с тевтонами, на том основании, что Галлия некогда была завоевана франками, а франки были народ тевтонского племени? И потом, какие барды были у славян? Да сверх того, бард Жуковского очень похож на скандинавского скальда. Вообще, ничего не чужда до такой степени поэзия Жуковского, как русских национальных элементов. Может быть, это недостаток, но в то же время и достоинство: если б национальность составляла основную стихию поэзии Жуковского, – он не мог бы быть романтиком, и русская поэзия не была бы оплодотворена романтическими элементами. Поэтому все усилия Жуковского быть народным поэтом возбуждают грустное чувство, как зрелище великого таланта, который, вопреки своему призванию, стремится идти по чуждому ему пути. Лучшие места в некоторых патриотических пьесах Жуковского – те, в которых он является верным своему романтическому элементу. Таковы, например, в «Певце во стане русских воинов»:

B где же твой, о витязь, прах?Какою взят могилой?..Пойдет прекрасная в слезахИскать, где пепел милый…Там чище ранняя роса,Там зелень ароматней,И сладостней цветов краса,И светлый день приятней.И тихий дух твой прилетитИз таинственной сени;И трепет сердца возвеститЕй близость дружней тени.

Или:

Любви сей полный кубок в дар!Среди борьбы кровавой,Друзья, святой питайте жар:Любовь одно со славой.Кому здесь жребий уделенЗнать тайну страсти милой,Кто сердцем сердцу обречен:Тот смело, с бодрой силойНа все великое летит;Нет страха, нет преграды;Чего, чего не совершитДля сладостной награды?Ах! мысль о той, кто все для пас,Нам спутник неизменный;Везде знакомый слышим глас;Зрим образ незабвенный;Она на бранных знаменах,Она в пылу сраженья,И в шуме стана, и в мечтахВеселых сновиденья.Отведай враг исторгнуть щит,Рукою данный милой;Святой обет на нем горит:Твоя и за могилой!О, сладость тайныя мечты!Там, там за синей далью,Твой ангел, дева красоты,Одна с своей печалью,Грустит, о друге слезы льет;Душа ее в молитве.Боится вести, вести ждет:«Увы! не пал ли в битве?»И мыслит: «Скоро ль, дружный глас,Твои мне слышать звуки?Лети, лети, свиданья час,Сменить тоску разлуки».Друзья! блаженнейшая часть —Любезным быть спасеньем,Когда ж предел наш в битве пасть —Погибнем с наслажденьем;Святое имя призовемВ минуту смертной муки;Кем мы дышали в мире сем,С той нет и там разлуки:Туда душа перенесетЛюбовь и образ милой…О други, смерть не все возьмет;Есть жизнь и за могилой.

Следующее место есть не что иное, как profession de foi (исповедание веры (фр.)) рыцарства средних веков, как будто выраженное огненным словом Шиллера:

А мы?.. Доверенность творцу!Что б ни было – незримыйВедет нас к лучшему концуСтезей непостижимой.Ему, друзья! отважно в след!Прочь низкое! прочь злоба!Дух бодрый на дороге бед,До самой двери гроба;В высокой доле – простота;Нежадность – в наслажденье;В союзе с ровным – правота;В могущество – смиренье,Обетам – вечность; чести – честь;Покорность – правой власти;Для дружбы все, что в мире есть;Любви – весь пламень страсти;Утеха – скорби; просьбе – дань;Погибели – спасенье;Могущему пороку – брань,Бессильному – презренье;Неправде – грозный правды глас;Заслуге – воздаянье;Спокойствие – в последний час;При гробе – упованье.

Послания – странный род, бывший в большом употреблении у русской поэзии до Пушкина. Они всегда были длинны и скучны и почти всегда писались шестистопными ямбами: вот главная характеристическая черта их. Послания Жуковского отличаются от других хорошими стихами и не чужды прекрасных мест в романтическом духе. Таковы, например, следующие стихи из послания к Филалету:

Скажу ль? мне ужасов могила не являет;И сердце с горестным желаньем ожидает,Чтоб промысла рука обратно то взяла,Чем я безрадостно в сем мире бременился,Ту жизнь, в которой я столь мало насладился,Которую давно надежда не златит.К младенчеству ль душа прискорбная летит,Считаю ль радости минувшего – как мало!Нет, счастье к бытию меня не приучало;Мой юношеский цвет без запаха отцвел.Едва в душе моей для дружбы я созрел —И что же! предо мной увядшего могила;Душа, не воспылав, свой пламень угасила;Любовь… но я в любви нашел одну мечту,Безумца тяжкий сон, тоску без разделеньяИ невозвратное надежд уничтоженье.

Эти прекрасные стихи вдвойне замечательны: они исполнены глубокого чувства; в них слышится вопль души, – и они доказывают фактически, что не Пушкин, а Жуковский первый на Руси выговорил элегическим языком жалобы человека на жизнь. Иначе и быть не могло. Жуковский был первым поэтом на Руси, которого поэзия вышла из жизни. Какая разница в этом отношении между Державиным и Жуковским! Поэзия Державина столько же бессердечна, сколько сердечна поэзия Жуковского. Оттого торжественность и высокопарность сделались преобладающим характером поэзии Державина, тогда, как скорбь и страдания составляют душу поэзии Жуковского. До Жуковского на Руси никто и не подозревал, чтоб жизнь человека могла быть в тесной связи с его поэзиею и чтоб произведения поэта могли быть вместе и лучшею его биографиею. Тогда люди жили весело, потому что жили внешнею жизнию и в себя не заглядывали глубоко.

Пой, пляши, кружись, Параша!Руки в боки подпирай!

– восклицал Державин.

Прочь от нас, Катон, Сенека,Прочь, угрюмый Эппктет!

Без утех для человекаПуст, несносен был бы свет!

– восклицал Дмитриев. Эти певцы иногда умели плакать, но не умели скорбеть. Жуковский, как поэт по преимуществу романтический, был на Руси первым певцом скорби. Его поэзия была куплена им ценою тяжких утрат и горьких страданий; он нашел ее не в иллюминациях, не в газетных реляциях, а на дне своего растерзанного сердца, во глубине своей груди, истомленной тайными муками…