Читаем без скачивания Возлюбленная Казановы - Елена Арсеньева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что за закон? – пробормотал он потерянно. – Жениться – и лишиться всего любезного?!
Елизавета лежала, боясь вздохнуть, чувствуя себя безмерно виноватою пред ним за самое свое существование. Принужденная улыбка приклеилась к ее устам, рыдания копились в горле.
Наконец Валерьян принялся раздеваться. Елизавета, полуотвернувшись, чтоб не глядеть, размышляла, чем же провинился перед императрицею сей молодой и вполне собой пригожий человек. На первый взгляд он был постарше Елизаветы, но лицо у него было беззаботное, а маленький носик (столь же востренький, что у кузины, – верно, это было их фамильною чертою) придавал ненужно задиристый вид. Глаза были светлые, слишком светлые при темных, непудреных волосах, отливавших рыжиною.
Увидав в распахнутой рубашке его густо заросшую курчавым волосом грудь, Елизавета вдруг содрогнулась от непонятного ужаса, отвращения, но тут же устыдила себя. Скорее всего муж ее – такая же игрушка царской прихоти, как она сама! Оба они – жертвы одной властительной руки. Потому не лучше ли им не сторониться друг друга, а попытаться получше познакомиться, может быть, даже подружиться, чтобы легче общий крест тащить, словно колодникам, одною цепью скованным?.. А потому, хоть и снедало ее глубокое уныние, она не отодвинулась, когда супруг ее улегся рядом, в тесной постели невольно прижавшись к ней. Ей было до того жаль себя и жаль его, что, протяни он сейчас ласковую руку, коснись ее груди, приголубь, и она бы со сладким всхлипом потянулась к нему, подчинилась бы со всею покорностью и нежностью, на которые только была способна; забыла бы все, от всего бы отреклась, только бы растопить в его тепле тот ледяной панцирь, который сковывал душу… Но Валерьян, приподнявшись на локте, сказал, глядя ей в лицо со скукою:
– Ну что ж, давай, коли велено!.. Я тебе, может, и непригож, да затейлив и пылок! А ты какова – поглядим сейчас. Пари держу, что не лучше Аннеты!
При этих словах он рывком задрал ей рубаху и вскочил на жену, будто петух на курицу, – так бойко и внезапно, что Елизавета и охнуть не успела, как он уже начал торопливо удовлетворять свой пыл.
О нет, он не был груб, как не был и нежен. И затейливости не сыскалось в его объятиях! Он обходился с нею, как с девкою, с которой ему вдруг восхотелось между двумя ставками за карточным столом блуд свой почесать… Скоро Валерьян уже храпел вовсю, бог его ведает, довольный, нет ли, будто сырой воды упившийся вместо молока, но не заметивший разницы.
Елизавета долго еще лежала неподвижно, словно оледенев, неотрывно глядя на тусклую свечу, пока наконец не зашлась тихими, горючими слезами, не облегчившими стесненного сердца, но принесшими спасительную дрему.
* * *Елизавета вышла к обильному завтраку с распухшими веками, как всегда после ночных слез, и перехватила мрачный взгляд, который майор адресовал ее супругу. Ее не испугал этот взгляд, а, напротив, исполнил робкой радости. Она вовсе не желала зла Валерьяну: давно отвыкла, чтобы кто-нибудь о ней душевно пекся. И хотя она сочла, что не столько ее собственная участь, сколько возможное неповиновение Строилова вышестоящей воле так возмутило их сопровождающего, все равно ощущение покоя, тихого довольства неприметно согревало душу.
Один день пути был похож на другой, как две капли воды. Ехали с огромной скоростью, меняя на каждой подставе лошадей на свежих. Дорога была утомительна и однообразна. Елизавета чувствовала это менее своих спутников. Она ведь привыкла в тюрьме к неподвижности и уединению, потому без труда переносила унылое молчание, по большей части господствующее в возке. Нарушалось оно лишь протяжными зевками Анны Яковлевны, отчаянно скучавшей в дороге. Она не читала, не рукодельничала, а либо дремала, либо развлекалась с графом Валерьяном тем, что резалась в подкидного дурака, раскладывала сложнейшие пасьянсы или скучно сплетничала о каких-то знакомых. Миронов всю дорогу читал Геродотову «Историю» по-французски, и первое время Елизавета поглядывала на нее с вожделением: страсть хотелось читать. Потом отвлеклась, забылась и так утонула в своих новых ощущениях, что с трудом выныривала из них, когда возок останавливался.
После одной-единственной ночи Валерьян более не исполнял своих супружеских обязанностей. То ли уставал за день пути, то ли охоты не имел, то ли разочаровала жена молодая. Елизавете в том горя мало было. Она словно бы спала наяву. Точь-в-точь как там, в Татьяниной избушке, пропахшей сухими травами, или на пологом песчаном волжском берегу, под медленное таяние закатного солнца и усыпляющий шепот волны. Только здесь солнце все спешило за летящим возком, а колыбельную высвистывал ветер. Да и мысли ее были сперва обрывочны и невнятны, как у выздоравливающего после тяжкой болезни, который полузабыл, чем жил прежде, и с трудом привыкает к скрипу снега под полозьями, искристым змейкам-поползухам, спокойствию заснеженных лесов обочь дороги, к мерцанию свечи в фонаре, звуку беззаботных голосов, теплой постели и сытной еде… Постепенно, не на другой или третий день, а через добрую неделю пути, Елизавета наконец смогла назвать то состояние, которое медленно, но верно завладело всем ее существом. Это было счастье.
Счастье тишины и покоя, непрерывного движения и смены впечатлений, будь то продымленные, захламленные либо чистенькие, уютные постоялые дворы и почтовые станции; будь то мимолетные видения златоглавых церквей, краше всех из которых был промелькнувший, как сон, храм Покрова на белой, промерзшей до самого дна Нерли; будь то суровые шеренги елей в белых зимних одеяниях, утонувших в тяжелых сугробах, осененных мерным кружением снежинок либо тающих в затейливых метельных вихрях; и почти каждый день – любопытный взор солнца, которое заглядывало то в одно, то в другое окошко возка, постепенно превращаясь из слепящего огненного шара в раскаленно-алое, уже уставшее сиять пятнышко, медленно опускавшееся на покой средь синих зубчатых вершин.
Ее неприязненная горечь к императрице порою сменялась даже неким подобием тихой признательности к той, которая все же освободила ее из заточения и воротила к жизни. Но не раз в это молчаливое самосозерцание врывалось легкое дуновение тревоги, когда Елизавета вдруг ловила на себе пристальный взгляд Миронова, оторвавшегося от книги со странным, неожиданным выражением сочувствия в маленьких темных глазах, словно в замкнутости бывшей узницы, этой невольницы людских страстей, он ощущал тихое, потаенное страдание или предчувствовал (бог его знает, как и почему!) пустоту и одиночество жизни вдвоем этой случайной пары, соединенной монаршей волею. Елизавета не хотела вникать в смысл его взоров, вновь погружаясь в свои полусонные грезы… И так продолжалось до самого Нижнего Новгорода, где их уже ожидала небольшая карета, прибывшая из Любавина для встречи барина. Миронову надлежало возвращаться в Санкт-Петербург.