Читаем без скачивания Крушение - Анри Труайя

Он выпил чай, показавшийся ему безвкусным. Когда он ставил чашку на стол, их руки соприкоснулись, взгляды встретились. Филиппу показался невыносимым блеск этих серо-голубых, с крошечным черным зрачком глаз. Через открытое окно в комнату вливалась дневная жара. Кароль сжала ему руку, но он, не в силах выносить этот телесный контакт, легонько отстранился. Догадывалась ли она, что он чувствует? На губах Кароль появилась грустная улыбка.

— Париж и правда невозможен в июле, — проговорила она.

— Ждать осталось недолго!

— Ты полагаешь? До четвертого августа! Еще почти три недели. А потом еще и Югославия! Не слишком отрадная перспектива!..

— Ничего не могу поделать, Кароль. Я обязательно должен быть по делам в Загребе…

— А что, если мы для начала отправимся на юг? Провести две недели в Канне было бы замечательно! Уверена, ты смог бы все уладить, повесив дела на Блондо…

— Блондо, Блондо! — буркнул с раздражением Филипп. — Текущие дела он еще потянет… Но в остальном…

Сказав это, Филипп взглянул на жену, и внезапно в предложении Кароль, отвергнутом им по причине абсурдности, ему почудилось спасение. Солнце и море рассеют тьму в его душе. Не в Париже, населенном воспоминаниями, а там, на ярком свету лета, он обретет равновесие. Один тот факт, что его заинтересовал этот план, был признаком выздоровления. Филипп уже думал о выборе гостиницы, о билетах на самолет, о покупках, которые необходимо сделать…

— Если бы не дело «Мейсак — Буле»! — сказал он. — Ладно, я пройдусь по нему с Блондо. Возможно, если я оставлю точные инструкции…

— Вот увидишь, как хорошо нам будет в Канне! — пообещала Кароль.

Наверняка она тоже думала об этой поездке как о лечении. Они были больны одной болезнью, хоть и не осмеливались в том друг другу признаться.

Филипп мягко взял руку жены, поднес к губам, поцеловал. Рука была теплой и гладкой, но в ней не было тайны. «Скоро все это изменится, — сказал он себе. — Скоро я стану прежним».

Мягкий размеренный рокот волн и вечная синева неба расслабляли мозг, подобно повторенной бессчетное число раз молитве. Филипп лежал на пляже — голова под зонтиком, торс и ноги выставлены под палящее солнце. Он пребывал в состоянии животного оцепенения, медленно, но верно перетекавшего в отвращение. В двух шагах от него лежала Кароль — почти целиком обнаженная, намазанная кремом для загара, она замерла в неподвижности на узком матрасе, прикрытом белым махровым полотенцем. К счастью, на этом роскошном гостиничном пляже все посетители принадлежали к высшему обществу и умели хранить тайны. За неделю, проведенную в Канне, Филипп отлично изучил привычки и телосложение каждого. По сути своей, эта роскошная жизнь была однообразна и скучна. Пляж, купание в море, солнечные ванны, овощные и фруктовые салаты на обед, розовое вино, послеобеденная сиеста, концерты в «Палм-Бич»; аперитив время от времени на яхте в открытом море или вблизи какого-нибудь острова; дорогие рестораны на манер «провансальской харчевни», зубатка под фенхелем, уха по-домашнему, омар по-американски, чересчур сдобренный вином, и бесконечные жаркие ночи. Филипп мог спать, только приняв снотворное, причем приходилось все время менять препараты. Утром у него постоянно была тяжелая голова и отвратительный вкус во рту. А вот Кароль, судя по всему, наслаждалась отдыхом. Она очень похорошела. Загар подчеркивал тонкость ее черт, гладкость кожи. Филипп же краснел от солнца и толстел от ресторанной еды. Ему было плевать на жалкую благопристойность…

На небе ни облачка. Идеальное утро. За спиной отдыхающих по бульвару де ля Круазетт бесконечным потоком ехали машины. На общественных пляжах, должно быть, полно детишек. Даже здесь, в относительном покое, чувствуется близость толпы. «Канн в июле непереносим! — решил он. — Никогда больше не поеду сюда!» Кароль приподнялась на локте, спустила бретельки лифчика, вытащила вкопанный в песок флакон масла, натерла лицо, шею и руки коричневатой жидкостью, улыбнулась Филиппу и спросила:

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Конечно…

— Пить не хочешь?

— Нет. А ты?

— Постараюсь удержаться до обеда.

— Понятно…

Кароль снова улеглась, закрыла глаза и превратилась в манекен, отдающий глупостью и довольством. Моргая и щурясь на солнечном свету, отражавшемся от волн, Филипп смотрел на тело жены, надеясь, что в душе проснется хоть какое-нибудь чувство. Он видел едва прикрытую тканью купальника грудь, пухлые подбритые подмышки, выступающие кости таза и детский пупок в самом центре мягкого женского живота. Ничто не пробуждало в нем желания. Вчера, в номере гостиницы, сжав Кароль в объятиях, он почувствовал могильный холод. Занятия любовью превратились для него в отчаянную, жестокую борьбу со страхом смерти. Достанет ли у него сил начать все сначала?.. Впрочем, Кароль его ни о чем не попросит! Она не хочет его так же, как он не хочет ее. Возвращаясь к семейному очагу, она не подчинялась велению сердца, но искала безопасного существования. В сложившейся ситуации ей выгоднее было носить фамилию Эглетьер, а не Раух. Все остальное оставалось не более чем представлением, вернее — проявлением вежливости. Врожденное кокетство побуждало ее соблазнять мужа. Это было одним из негласных условий их союза. Завтра, или послезавтра, или через неделю она снова начнет его обманывать. Возможно, тогда он снова возжелает ее? Да нет, его это больше не волнует. Рихард Раух мог возвращаться — Филипп не станет оспаривать у него жену.

Охлаждение было столь очевидным, что Филипп внезапно спросил себя, почему он не заводит интрижку с другой женщиной. Даже на этом пляже был богатейший выбор. Красивые, здоровые, доступные, свободные от обязательств молодые женщины… Кароль не станет возражать против его легкого романчика. А может, даже подтолкнет к связи на стороне — просто так, забавы ради, или чтобы тоже чувствовать себя свободной. Филипп оглядел соседок по пляжу и с грустью вынужден был признать, что эта демонстрация молодой упругой плоти больше не возбуждает его. Что-то в нем сломалось. У смысла его жизни не могло быть женского лица. Он почувствовал, что вот-вот поймет нечто крайне важное, но не знал, с какого конца подобраться. Свечение неба ослепляло его. Он так любил солнце — и вот теперь почти ненавидит его. Желтый отвесный свет размывал краски окружающего мира и растапливал мозг. Тело горело, бронзовело, истекало потом, горизонт разлетался на тысячи и тысячи слюдяных чешуек, и даже находившиеся поблизости предметы расплывались, сливались воедино: стекла очков, страницы иллюстрированной газеты, бутылки содовой воды… Как Кароль может выносить пляж?

Рядом с понтоном несколько молодых ребят садились в моторку. Они отъехали, с шумом и грохотом, таща за собой на канате воднолыжника, исполнявшего изящные пируэты и виражи. Несколько голов приподнялись с ленцой, чтобы взглянуть на спортсмена. Белые паруса вдали. Торговец газетами с ногами, утопающими в песке, и с кучей дурных новостей — никто у него ничего не купил. «Главное — не знать, что происходит во внешнем мире, — думал Филипп. — Пустяк способен погубить главное».

Сегодня вечером снова придется одеваться к ужину. Они присоединятся к чете Ашезонов в том замечательном ресторане в горах над Ниццей, где нет электрического освещения и клиенты едят при свечах мясо, поджаренное на костре из сухой виноградной лозы, и картошку, испеченную в золе. Вернувшись в номер, он примет висмут и снотворное, упадет на кровать и будет со злой завистью и бессилием смотреть, как Кароль прогуливается в прозрачном пеньюаре перед открытым окном, выходящим на набережную Круазетт. От тоски у него перехватило горло. Филипп надеялся обрести в Канне успокоение, но еще нигде он не чувствовал такой растерянности, как в этом многолюдном, знойном и праздном городе. В Париже у него хотя бы была его работа, а самодисциплина помогала ему держаться. Здесь же он день и ночь находился во власти изматывающих душу воспоминаний. Кароль и Жан-Марк поочередно возникали в его мыслях. Его больше не интересовало то, что он вновь обрел, а то, что утратил, казалось невосполнимым. Классический парадокс. Но он не попадется. Противоядие где-то существует, он это точно знает! Но не на этом пляже, не под этим безжалостным солнцем, не на берегу этого незыблемо-синего моря.

— Пойдешь купаться?

Кароль встала. Филипп посмотрел на нее снизу вверх, не двигаясь, и нашел, что ее ноги, пожалуй, немного слишком худы. Прежде он не замечал этого недостатка. Даже когда она стояла, между бедрами оставался зазор. Теперь Филипп видел только его, эту смешную дыру, слабое место тела, которое он всегда считал совершенным. «Да что мне до этого?» — сказал он себе. Кароль легко побежала к воде. Мужчины провожали ее глазами. Филипп позавидовал их аппетиту и встал.