Читаем без скачивания Кириньяга. Килиманджаро - Майк Резник

– Между стыдом и восхищением тонкая грань, – сказал я. – Моего сына мотает между этими эмоциями, как маятник.

Камау, казалось, с облегчением услышал, что его ситуация не уникальна.

– Если хочешь, мундумугу, приходи жить ко мне, – сказал он, и я понял, что он говорит от всего сердца, а не из вежливости. – Нам нужно было бы поговорить о стольких вещах…

– Это очень благородное предложение, – ответил я. – Но, думаю, мне будет достаточно время от времени посещать тебя, в те дни, когда мне будет так тошно от кенийцев и будет необходимо поговорить с другим кикуйю.

– Приходи в любое время, – сказал он. – Квахери, мзее.

– Квахери, – ответил я. – До встречи.

Я встал на тротуар, двигавшийся по шумным, запруженным людьми улицам и бульварам, где некогда простирались кишевшие жизнью равнины Ати, и сошел с него у остановки аэробуса. Аэробус, практически пустой в этот поздний час, пришел через несколько минут. Он взял курс на север, держась примерно в десяти дюймах над землей.

Деревья, обрамлявшие прежде тропы миграции животных, сменил высокий лес зданий из металла, стекла и упрочненных сплавов. Глядя через окно в ночь, я на миг представил себе, что погружаюсь в прошлое. Вот там, где выросло здание суда из титана и стекла, на том самом месте, впервые арестовали Горящее Копье – он имел смелость заявить, что его страна не принадлежит англичанам. А вот там, у нового восьмиэтажного здания почтамта, погиб последний лев. А вот там, у водоочистительной станции, мой народ примерно триста лет назад одержал победу над вакамба в нелегкой, славной и кровопролитной битве.

– Мы прибыли, мзее, – сказал водитель, и аэробус завис в нескольких дюймах над землей, ожидая, пока я подойду к двери. – Вам не холодно в одной этой простыне?

Я не удостоил его ответом, а просто вышел на тротуар, который в этом пригороде не двигался, в отличие от городских кварталов. Мне это нравилось, ибо человек должен ходить, а не перемещаться без усилий благодаря многомильным лентам.

Я добрался до анклава, где жил мой сын, и поприветствовал узнавших меня охранников, ведь я часто выходил гулять по ночам. Они легко пропустили меня, и по дороге к дому я снова попытался окинуть мысленным оком столетия, увидеть хижины из глины и тростника, бома и шамба моего народа, но их заслоняли и вытесняли колоссальные здания в тюдоровском, викторианском, неоколониальном и современном стилях, а между ними жилые высотки иглами дотягивались до облаков.

Мне не хотелось разговаривать с Эдвардом или Сьюзен, поскольку те опять принялись бы меня расспрашивать, куда я пропадал. Мой сын снова станет меня предостерегать, как опасно в Найроби после заката, где воры и грабители охотятся на стариков, а моя невестка снова попытается вежливо убедить меня, что в плаще и штанах мне было бы теплее. Поэтому я не стал заходить в дом, а продолжал бесцельно бродить по анклаву, пока все огни не погасли. Убедившись, что все спят, я прошел к задней двери и дождался, пока охранная система идентифицирует меня по сетчатке и костной структуре, как уже не раз бывало по ночам. Потом тихо пробрался к себе в комнату.

Обычно мне снилась Кириньяга, но в эту ночь в моих снах властвовал Ахмед. Ахмед, вечно прикованный к силовому полю; Ахмед, пытающийся представить себе жизнь за пределами тесной клетки; Ахмед, которому суждено жить и умереть, не увидев никого из своего племени.

И понемногу сны мои сместились к образам меня самого: Корибы, прикованного невидимыми цепями к Найроби, которого он уже не может узнать; Корибы, тщетно пытавшегося превратить Кириньягу в то, чем она могла стать; Корибы, который возглавлял гордый исход кикуйю, пока однажды не огляделся по сторонам и не обнаружил, что остался последним из кикуйю.

Наутро я отправился к своей дочери на Кириньягу – не на терраформированный мир, а на подлинную Кириньягу, которую сейчас называют горой Кения. Именно там Нгаи даровал палку-копалку Гикуйю, первому из людей, и наказал ему обрабатывать землю. Именно там девять дочерей Гикуйю стали матерями девяти племен кикуйю, именно там расцвело священное фиговое древо. И как раз там тысячелетиями позже Джомо Кениата, великое Горящее Копье кикуйю, пробудил силу Нгаи и отправил Мау-Мау изгнать белых назад в Европу.

Теперь на склонах священной горы раскинулся город из металла и стекла с населением в пять миллионов жителей. Перегруженная водоочистная система и канализация Найроби попросту не справлялись с таким населением, поэтому правительство предоставляло огромные налоговые льготы всем, кто перебирался на Кириньягу, в надежде, что люди будут перебираться туда, и так действительно происходило.

Машины загрязняли атмосферу, шум города в рабочие часы оглушал. Я посетил место, где некогда росло фиговое древо; там теперь стоял литейный цех свинцового завода. Склоны, где некогда обитали носороги и антилопы бонго, скрывала жилая застройка. Извилистые горные ручьи были перенаправлены или отведены. От дерева, под которым англичане казнили Дедана Кимати[24], остались одни воспоминания; на его месте возвели ресторан фастфуда. Вершину горы превратили в парк с сувенирными лавками, и туда ездил туристический трамвайчик.

Тут я осознал, почему Кения стала для меня невыносимой. Нгаи больше не правит миром со Своего трона на вершине горы, ибо для Него там больше нет места. Подобно леопарду и златокрылой нектарнице, подобно мне самому много лет назад, Он бежал, спасаясь от нашествия черных европейцев.

Вероятно, это открытие повлияло на меня не лучшим образом, поскольку визит к дочери не закончился ничем приятным. Но так всегда и бывало – слишком уж она напоминала мне жену.

В тот же день я вошел в кабинет сына.

– Слуга сказал, ты хочешь со мной поговорить, – произнес я.

– Да, это так, – сказал сын, подняв взгляд от компьютера. За его спиной висели портреты двух великих лидеров – Мартина Лютера Кинга и Джулиуса Ньерере. Оба темнокожие, но не кикуйю. – Пожалуйста, сядь.

Я сел.

– Сядь на стул, отец, – устало сказал сын.

– Меня вполне устраивает пол.

Он тяжело вздохнул.

– Я устал с тобой спорить. Мне французского хватает. – Он скорчил гримасу. – Трудный язык.

– Зачем ты учишь французский? – спросил я.

– Как ты уже знаешь, камерунский посол купил дом в нашем анклаве. Я полагаю, будет полезно научиться его родному языку.

– Тогда тебе следовало бы выучить бамилеке или эвондо, а не французский, – заметил я.

– Он не владеет этими языками, – сказал Эдвард. – Его семья из правящего класса. Они говорят только на французском, и он учился в Париже.

– Он же посол в нашей стране, зачем нужно учить его язык? – спросил я. – Почему бы ему самому не выучить суахили?

– Суахили – язык улиц, – ответил мой сын. – Английский и французский – языки дипломатии и бизнеса. Он плохо говорит