Читаем без скачивания Какого года любовь - Уильямс Холли

Позже, на Парк-лейн, пришлось пробираться между группками людей в балаклавах, и стало заметно, что мирный протест понемногу переходит в свары и перепалки.

– Давай просто заглянем в Гайд-парк, и все? – дернув его за руку, сказала Клара. – Говорят, там установлено несколько звуковых систем. Чтобы закончить день на праздничной ноте.

Но у всех входов в парк стояла полиция. В защитном снаряжении, строем, наступала. Настроение толпы на глазах менялось. Мимо Клариной головы просвистела консервная банка; запахло гарью. Ощущение враждебного напора не стыковалось с тем настроением полусонного веселья, в котором прошел весь день. В дневном свете конная полиция в люминесцентных жилетах выглядела нереально, как нежить из ночного кошмара.

У Элберта сердце забилось быстрей. Он стал озираться, гадая, где сейчас Вай, и обнаружил, что крепко держит Клару за руку. Между тем один из диджеев на вышке рекомендовал протестантам: “Остыньте!” и “Давайте, ребята, в легкую!” – адресуя полиции более яростные призывы: “Отвалите! Отстаньте от нас!” Самодельные снаряды в виде разбитых парковых скамеек и даже комков грязи летели мимо, метя в блестящие щиты полицейских.

Оглядевшись, Элберт понял, что полиция настроена по‐боевому. Им приказано подавить протест. Девушка с дредами с растерянным видом держала в руках разбитые очки, по ее платью текла кровь. Полицейский рядом вжимал в землю ее совсем юную подружку. Другой замахивался на протестанта дубинкой, выкрикивая “назад!”, но не давал возможности отойти.

– Охренеть, – с чувством сказала Клара.

И они бросились бежать. За пределами парка остановились, чтобы перевести дух, обернулись глянуть, что происходит, и увидели, что силы порядка и протестующие смешались все в кучу. Полиция не выпускала людей, которые хотели уйти. Все кричали, отбивались и нападали.

– Гребаные свиньи, – сказал Элберт, в котором росла ярость от того, что сладостно проведенный день на глазах прогоркает. – Что ж они делают? Зачем? Разве это решит дело? Хуже способа не придумать…

– Послушай, мне в любом случае надо уже уходить. Пора выгулять Карла Тявкса, – умиротворительным тоном перебила его Клара. – Может, зайдем ко мне ненадолго?

Элберт помолчал, переваривая, и устыдился того, что вообразил, будто в приглашении кроется что‐то еще помимо естественного желания двух друзей дружески завершить день.

Ему бы вообще‐то надо домой. Но Вай, вероятно, еще не вернулась, а если вернулась, то наверняка занята, пишет свой репортаж. Работает, не отдыхает. Кровь Элберта еще бурлила, нервы вибрировали. Он не был готов расстаться и – по домам.

– А что, почему бы и нет?

– Вот и ладно. – Клара взяла его за руку и повела к метро.

Между тем Вай, добравшись до их с Элбертом обиталища в цоколе дома на Матильда-стрит, увидела, что все окна темны. Страх, пронзивший ее изнутри, когда она узнала, чем закончилась демонстрация, быстро сменился недовольством. Видно, Элберта, как обычно, понесло куда‐нибудь отметить пережитое.

Он не вернулся и к тому времени, когда она продиктовала по телефону свой материал, уложившись в срок так, что его успеют поставить в утренний выпуск, и в изнеможении легла спать. Его не было рядом ни тогда, когда она проснулась в 7.20 утра и собралась в редакцию, ни тогда, когда она вечером вернулась с работы. Она позвонила Стюарту: да, Элберт был в книжной лавке, сейчас едет домой.

Заварив чай, Вай с кружкой вышла в сад. Тревога ее вылилась в раздражение. Завернувшись в просторный кардиган, она закурила сигаретку и, чтобы отвлечься, раскрыла “Гордость и предубеждение”, прочитанную до половины. Не так давно ей пришло в голову, как это глупо, что университетский курс отбил у нее охоту к чтению, и взялась за классику, которую в прежние годы, студенткой, в похмелье пролистывала по диагонали. И так погрузилась в действие, что не услышала, как отворилась дверь во внутренний двор.

– Неужели? – Элберт швырнул газету на садовый столик. Ветер трепал, вороша, верхние страницы.

Вай подняла глаза.

– Что? – ответила она вопросом так, будто уже защищалась, и обхватила себя руками. Пожалуй, холодновато становится, чтобы сидеть на улице.

– Неужели, Вай? Вот это ты увидела, когда была там вчера? – Элберт навис над ней, мутузя кулаком экземпляр “Таймс”.

– Я репортер, а не обозреватель. Что видела, о том и рассказала. Не мое это дело, распинаться о повторяющихся ритмах[37]!

– Да ладно, Вай! Тебе ли не знать, что полиция занижает эти цифры, но ты приводишь их так, будто они отражают реальность. И акцент на насилии делает их вескими – хотя это совсем не то, что было на самом деле… – Элберт надул в отчаянии щеки и вскинул руки к голове, выбритой так, что ее покрыла густая шерстка, которую Вай любила поглаживать.

Вай и сама прошлой ночью точно так же спорила по телефону с Полом Кингом, защищая свои слова: “хотя истинные цифры, скорей всего, значительно превышают оценки полиции”, – которые, тем не менее, редактор из ее репортажа вычеркнул. Но то, что теперь Элберт насел на нее за это, вывело Вай из себя. Определенно, очередной приступ праведного гнева, которые, кстати, участились у него с тех пор, как она устроилась в “Таймс”.

В последние месяцы они не раз ссорились. Каждая новая размолвка заставляла острей воспринимать те обиды, которые могла нанести следующая. Случалось, поводом впрямую была газета и то, что порой писали ее коллеги, вызывая острое презрение Элберта (и Вай тоже, которая ненавидела себя за то, что притворялась, будто это не так). Большей частью, однако, стычки происходили из‐за дел более приземленных: белья, которое он не постирал, посуды, которую он не вымыл, похмелья, которым он страдает, когда надо навестить ее родителей. Да и она хороша: истратилась на модные тряпки или слишком устала, чтобы съездить в антивоенный лагерь на выходные. Или поздно явилась домой, снова, потому что надо было статью дописать.

– Мы обязаны использовать полицейские данные. Не будь наивным. – Вай сделала глоток чая и притворилась, что возвращается к Остен. По странице плыли лишенные всякого смысла слова.

Ветер хотел было сдуть со стола газету, и Элберт, поймав ее, повертел сердито в руках и начал читать.

– “Военизированная полиция присутствовала на марше, чтобы помешать протестующим проникнуть в Гайд-парк. Когда, около пяти вечера, участники марша подошли к полицейским кордонам, в толпе нашлись люди, которые начали вести себя жестко. Напряженность нарастала, протест быстро перерос в схватку, получившую название «Битва на Парк-лейн»”.

Дрожали у Элберта руки, или это был ветер? Глянув на небо, Вай увидела набежавшие тучи, вскоре обещавшие дождь – или даже грозу. Но вечернее солнце проникало еще в дальний конец сада, и подсвеченная последними лучами старая слива с ее кудрявой пурпурной листвой так сияла на фоне зловеще насыщенного, как сланец серого неба, что контраст ощущался странно заряженным. Электрическим.

– Толпа начала вести себя жестко? – Презрение, звучавшее в его голосе, будто сдирало с нее кожу.

– Люди. Здесь написано “нашлись люди”. Даже начальник полиции признает, и я его цитирую, что агрессивно вела себя только некоторая часть толпы…

– О да! Он признает! Еще бы он не признал! А это что? – Элберт ткнул пальцем в газету. – Да, “недостойное поведение анархистов”!

– Небольшой группы! Меньшинства! Ладно, Элберт, ты же был там – во всяком случае, я так полагаю. Меньшинство действительно вело себя плохо!

Элберт отвернулся от нее, всем телом подавшись к саду, плечи его напряглись, кулаки сжались. Вай охватил, всего на долю секунды, озноб, который она предпочла объяснить себе проникшим в сад ледяным дуновеньем.

Признавайся, ты дрался? Ты камнями швырялся?

Может, буйный экстремал, ты в участке ночевал?

Листья на сливе затрепетали.

Он обернулся.

– На тебе… ответственность, Вай, говорить правду! Рассказывать, как все было на самом деле! Ты же видела, какой правопорядок устроили там полицейские. Гребаный хаос! Ничем не вызванная агрессия! Классическая полицейская жестокость, хрестоматийная!