Читаем без скачивания В чужой стране - Абрам Вольф

— Тут один бауэр хотел дать работу, но он куда-то уехал, — бойко ответил Станкевич по-фламандски.

— Работу… В Германию вы не хотите ехать на работу! — Унтер положил паспорта себе в карман. — Пойдемте с нами, в Краеле разберемся…

Пекшев и Станкевич идут впереди, гитлеровцы немного сзади. Унтер все время отирает платком лицо, багровую и тяжело пыхтит. Солдат, тонкий, поджарый, шагает и насвистывает, треплет за уши овчарку. Пекшев приблизился к Станкевичу вплотную, незаметно толкнул плечом.

— Ясно!

Пекшев наклонился, снял туфель и, не разгибаясь, стал вытряхивать из него песок. Гитлеровцы поравнялись.

— Иди, иди! — солдат подтолкнул Пекшева. Тот стремительно выпрямился, прыгнул на солдата, сбил с ног — карабин полетел в одну сторону, велосипед в другую.

Станкевич схватил за горло унтера, прижал грудью к земле.

У Пекшева недюжинная сила, но он тяжеловат, а гитлеровец и силен и верток, как уж. Они схватились, покатились по дороге, поднимая пыль. Наконец, изловчившись, Пекшев поймал солдата за голову, зажал между рукой и туловищем. Гитлеровец захрипел. Но тут набросилась овчарка, вцепилась в ногу. Немец вывернулся. Пекшев оказался внизу. Солдат выхватил нож. В последнюю секунду подоспел Станкевич. Вырвав нож, со всей силой ударил немца меж лопаток.

Гитлеровцев оттащили подальше в лес, закопали в одной яме с собакой. В другом месте спрятали трофейные велосипеды.

Выходить на дорогу теперь было опасно, пришлось пробираться лесом. В отряд они пришли глубокой ночью.

В землянке было темно, кто-то храпел на нарах. Пекшев зажег коптилку. Перевязал ногу. Станкевич положил перед ним хлеб, кусок холодного мяса.

— Нет, не хочу.

Он, не раздеваясь, лег на нары. Станкевич устроился рядом. Но оба, несмотря на сильную усталость, не могли уснуть. Пекшев поднялся, достал откуда-то из-под нар тетрадку, придвинулся к высокому фанерному ящику, заменявшему стол. Он долго сидел неподвижно, подперев ладонями скулы, глядя на багровое пламя коптилки. Потом склонился над тетрадкой, начал писать, пришептывая.

Станкевич приподнялся, посмотрел на Пекшева. «Опять стихи пишет!..»

Об этой слабости командира отряда, кроме Станкевича, никто не знает. В бригаде Пекшев известен как человек суровый и строгий. Иным он кажется даже черствым. Вчера кто-то из партизан, новичок, сказал о нем с обидой: «Командир он, конечно, крепкий, а только без души. Доброго слова от него не дождешься!..» Станкевич рассмеялся. «Эх, Братка, ничего ты не понимаешь. Душевнее нашего командира, может, на всем свете нет. Может, он поэт, стихи пишет… Не знаешь? А я вот знаю! Такие, Братка, стихи, что слезу прошибает…»

Партизаны не поверили Станкевичу. Пекшев, их Пекшев — и вдруг стишки… «Ну и может же загнуть этот Братка!»

Но связной сказал правду. Командир отряда действительно писал стихи…

Станкевич снова улегся, но ему не спалось. Поворочавшись, опять поднялся, подсел к Пекшеву.

— Закурить не хочешь?

Пекшев не ответил, покусывал карандаш, морща лоб. Станкевич подсушил над коптилкой сигарету, размял ее в пальцах, проговорил задумчиво:

— Про степь ты больно хорошо написал. У меня даже ладони зазудились, так работать захотелось… Будь другом, прочитай еще.

Пекшев искоса взглянул на Станкевича, полные губы тронула улыбка.

— Ладно, тебе можно…

Кажется, Станкевич и Пекшев совсем разные люди, а вот поди ты — самые близкие, сердечные друзья. Больше брата родного любит Пекшев, человек нелюдимый и суровый, этого веселого, шустрого паренька, первого в отряде балагура. Только иногда прикрикнет на связного: «Гляди у меня, Братка, допрыгаешься! Бельгийцы говорят, что опять на патрулей наскочил… Смотри!»

— А я виноватый? — оправдывается в таких случаях Станкевич. — Гоняются за мной, будто я им барышня какая. Скажи им, пожалуйста, чтобы не гонялись, стервы… Я же осерчать могу! — Станкевич говорит, а в светлых плутоватых глазах так и прыгают озорные искорки. Поглядит на него командир и улыбнется…

Пекшев минуту-другую молчит, щурит глаза и начинает читать — негромко, почти шепотом. Станкевич слушает, чуть покачивая головой и беззвучно шевеля губами. Пекшев рассказывает в стихах о своей юности, о том, как он первый раз в жизни вывел в степь трактор, как радостно забилось его сердце, когда он ощутил в руках могучую силу машины, почуял запах земли, взрезанной лемехами, а Станкевичу кажется, что это стихи о нем, о его юности. И перед ним сейчас не заволжская степь, а поля родной Белоруссии.

Пекшев кончил читать. Они сидят молча. В глазах Станкевича — задумчивость, теплая грусть.

— Миша, а о любви… Может, про любовь у тебя есты? А?

— Про любовь? — Пекшев закрыл тетрадку, вздохнул. Нет, любить он не успел… Еще девятнадцати не было — ушел добровольцем в Красную Армию: начались бои на Хасане… У Хасана, правда, драться ему не пришлось, Монголии, на Халхин-Голе, — воевал. Там первую рану получил… Только демобилизовался, приехал домой, а тут война. Начал бой на Украине, за Днепром, а война привела его к порогу родного дома, в Сталинград. Осенней ненастной ночью его взвод проделывал проход в минном поле. Кто-то из солдат поторопился, мина взорвалась. Пекшев, тяжело раненный, попал в руки врага. Нет, он раньше не был молчаливым и суровым. Суровым его сделала жизнь.

— Отдыхать пора! — Пекшев пересел на нары, откинул одеяло. Но в эту минуту скрипнула дверь. В землянку вошли Шукшин и Тюрморезов. Они завернули в третий отряд попутно, направляясь в Мазайк: гитлеровцы усилили охрану дорог и мостов через каналы, на шоссе Леопольдсбург — Мазайк беспрерывно курсируют патрули, поэтому им пришлось идти кружным путем, вдоль голландской границы.

Здороваясь с Пекшевым, Шукшин разглядел на его лице вспухшие царапины.

— Где это тебя разукрасили?

— Известно где, не на свадьбе! — недовольным голосом ответил Пекшев и полез в карман за сигаретами. — Кстати пришли. По одному делу посоветоваться надо. Садитесь. Вчера из Кинроя ушла рота. На побережье перебросили.

Теперь тут только пост воздушного наблюдения и погранпункт. Их можно ликвидировать. Лео, командир голландцев, меня поддержит. Вот только с патронами худо.

— Погранпункт, говоришь, ликвидировать? — Шукшин, раздумывая, опустился на нары, погладил колено. — Надо подождать, Михаил. Вот съездим в Мазайк, видно будет. Кажется, другие дела предстоят, поважнее… Ну, как у тебя в отряде, как люди?

— Ребята настоящего дела хотят, Константин Дмитриевич. — Хорошая операция для них, как праздник. Скоро, говорят, домой ехать, а с чем поедем, с какими делами? — Пекшев помолчал, искоса поглядел на Шукшина. — Разгромить бы этот погранпост неплохо, главное, оружие можно взять! Оружия, патронов там немало… Пока вы в Мазайк ездите, я бы с Лео это дело провел.

— Без команды штаба не ходить, — твердо сказал Шукшин. — Пока разведывай, думай… Кажется, гитлеровцы что-то готовят. Предупреди людей, чтобы осторожней были.

Поздно вечером Шукшин и Тюрморезов подъехали к знакомому каменному домику на окраине Мазайка. Шукшин вошел в палисадник, постучал в окно: три удара, пауза, еще два удара.

Дверь открыла сама Мать.

— О, Констан… Давно ты не был в моем доме! Проходите же скорее… Мия! Ты слышишь, Мия! Констан и Мишель пришли… Помоги приготовить ужин!

— Не беспокойся, Мать, мы не голодны.

— Ты всегда не голоден, я уж тебя знаю, Констан… У нас теперь неплохо с продуктами. Ты же прислал так много денег… Слава богу, теперь мне есть чем покормить твоих товарищей.

Скоро на столе появились жареная картошка, пирог с рыбой, яйца. Шукшин и Тюрморезов сели ужинать. Мать тоже присела к столу, сложила на коленях руки, спросила:

— Послушай, Констан, у нас в Мазайке все говорят, что этим проклятым бошам скоро конец. Ваша армия, рассказывают, уже в Чехословакии. Теперь уж и до нас не далеко, правда? А англичан и этих янки, американцев, так и не видно. Что они там сидят, Констан, за этим Ла-Маншем? Бошей ведь там нет, за Ла-Маншем… Я все ждала, когда ты придешь, чтобы хорошенько расспросить тебя. Ты уж мне объясни, старухе, сама-то я что-то с этим не разберусь…

— Тут разобраться, Мать, трудно. Мы сами кое-чего не понимаем. — Шукшин посмотрел на Тюрморезова, усмехнулся. — Политика — дело хитрое…

Послышался стук в окно.

— Наши… Стефан пришел. — Мать пошла открывать дверь.

Вошли двое — Стефан Видзинский и Трис. Трис устало снял шляпу, отер ладонью влажный лоб.

— Давно ждете, камрады? Кое-как проскочили, везде патрули.

— Садитесь к столу. — Мать достала из буфета еще две тарелки.

— Спасибо, надо уходить, — ответил Трис. — Констан, пройдем наверх, поговорим.

Когда они поднялись в комнату, где был тайник, Трис подошел к окну, посмотрел на улицу, прислушался, негромко сказал: