Читаем без скачивания Ва-банк - Анри Шарьер

Бар «Бандеве» на пересечении улиц Толозе и Дюрантен – место встречи девушек из почтового отделения на площади Аббатис, забегавших сюда пропустить стаканчик черносмородинной наливки. И мы, бывало, тут как тут. Чтобы их подзавести, подходим с самым серьезным видом и начинаем выговаривать, что вот-де смачиваете горлышко, в то время как бедные мужья вкалывают на работе. Да, бар никуда не подевался, но стойка уже с другой стороны, и два стола, какого-то хрена, не на своем месте. Более того, хозяйка-негритянка из Алжира, а посетители – арабы, испанцы или португальцы. Куда же мог деться прежний хозяин, выходец из Оверни?

Я поднялся вверх по ступенькам, ведущим от улицы Толозе к Мулен-де-ла-Галет. Перила, по крайней мере, не поменяли, они по-прежнему резко обрываются. Тут я как-то помог подняться на ноги одному бедному старикашке, который, не заметив, как под рукой исчезли перила, полетел вниз и прочертил носом землю. Я погладил их рукой и снова перед глазами возникла та сценка, и я услышал голос старичка, рассыпавшегося в благодарностях: «Молодой человек, вы очень любезны и хорошо воспитаны, с чем я вас поздравляю и благодарю». Эта простая фраза настолько меня тронула, что я не знал, как мне изловчиться и незаметно для старика поднять наган, выпавший из кармана, когда я наклонился ему помочь. Мне не хотелось, чтобы он увидел, что молодой человек может быть не таким милым, каким кажется.

Да, мой Монмартр пока здесь, его у меня не украли, просто украли людей, дружеские лица и улыбки тех, кто мне говорил когда-то: «Привет, Папийон, как дела?» И от этого страшно защемило сердце.

Наступил вечер. Я вошел в какой-то крутой бар. Среди пожилых посетителей выбрал самого старого и спросил его:

– Прости, знаешь такого-то?

– Да.

– А где он?

– Здесь.

– А такого?

– Умер.

– А такого?

– Не знаю. Но, извини, ты задаешь много вопросов. Ты кто?

Он нарочно повысил голос, чтобы привлечь внимание других. На всякий случай. А то пришел тут какой-то тип в мужской бар, совершенно один, и не представился. Непонятно, чего он хочет.

– Меня зовут Анри, я из Авиньона, а приехал из Колумбии. Поэтому вы меня и не знаете, до свидания.

Я не стал задерживаться и быстро ушел, торопясь сесть на поезд, чтобы переночевать за пределами департамента Сена. Все эти меры предосторожности я принимал ради того, чтобы ни в коем случае не услышать, что мое пребывание здесь запрещено.

Но все-таки я был в Париже! Я ходил танцевать на маленьких площадках вокруг площади Бастилии. Сдвигал шляпу на затылок, снимал галстук. Рискнул даже предложить одной крошке пройтись со мной в танце, как делал это в двадцать лет. Мы вальсировали под звуки аккордеона, как это бывало в дни молодости. На вопрос моей цыпочки, чем занимаюсь, я ответил, что содержу притон в провинции, после чего она уже смотрела на меня с большим уважением.

Я пообедал в ресторане «Куполь». Явившись из другого мира, я наивно поинтересовался у официанта, по-прежнему ли здесь играют в петанк на крыше-террасе. Гарсон служил в этом заведении уже четверть века, но даже его мой вопрос привел в недоумение.

И в «Ротонде» я тщетно пытался отыскать уголок художника Фуджиты,[35] напрасно обводил взглядом мебель, расстановку столов, бар в надежде встретиться с предметами прошлого. С отвращением и неудовольствием я заметил, что все перевернуто с ног на голову, разрушено то, что я знал и любил. Не в силах это вынести, я резко поднялся из-за стола и направился к выходу, забыв даже заплатить. Уже у входа в метро на станции «Вавен» меня догнал официант и грубо схватил за руку. Очевидно, во Франции забыли о хороших манерах. Он орал мне прямо в лицо, требовал немедленно оплатить счет, иначе грозил позвать полицейского. Разумеется, я расплатился, но дал ему такие жалкие чаевые, что он, уходя, бросил их мне обратно:

– Приберегите их лучше для своей тещи, ей больше пригодятся ваши чаевые!

Но Париж есть Париж! С молодым задором я гулял по Елисейским Полям, залитым тысячами огней. Огни Парижа согревают вас, передают вам свое чудесное очарование и заставляют петь ваше сердце. Ах, как сладко жить в Париже!

Ни у ворот Сен-Дени, ни в предместье Монмартра, рядом с офисом старейшей газеты «Ото», где Ригуло, тогдашний чемпион мира по тяжелой атлетике, поднимал огромный рулон газетной бумаги, я не чувствовал никакого раздражения. Со спокойным сердцем я прошел мимо клуба, где когда-то играл в баккара со Стависким. Тихо и мирно в одиночестве посмотрел спектакль в «Лидо». Так же спокойно в течение нескольких часов толкался в толпе на Центральном рынке. Все выглядело почти как раньше.

И только на Монмартре мое сердце исходило горечью.

Я пробыл восемь дней в Париже. Восемь раз возвращался к месту пресловутого убийства.

Восемь раз гладил кору дерева и потом садился на скамью.

Восемь раз, с закрытыми глазами, стыковал события, связанные с расследованием дела и с двумя судебными процессами.

Восемь раз снова видел мерзкие рожи подлых ублюдков, авторов приговора.

Восемь раз шептал: «Вот где началось то, из-за чего у тебя украли тринадцать лет юности».

Восемь раз повторял: «Ты оставил помыслы о мести, это хорошо. Но простить ты не сможешь никогда».

Восемь раз просил Господа сделать так, чтобы ни с кем больше такого не случилось. И пусть это будет воздаянием за то, что я оставил помыслы о мести.

Восемь раз спрашивал у скамьи, не сидели ли на ней «случайный» лжесвидетель и лицемерный фараон, обсуждая дальнейшие показания во время своих многочисленных «случайных» встреч.

Восемь раз уходил отсюда, с каждым разом все больше и больше выпрямляя спину, а в последний раз ушел прямым и гибким, словно юноша, шепотом повторяя про себя: «И все же ты победил, дружище. Ты здесь, ты на свободе, ты в добром здравии, ты любим, и твое будущее в твоих руках. Не поддавайся искушению узнать, что случилось с теми, кто остался в прошлом. Ты здесь, и это почти чудо. А такие чудеса Господь творит не каждый день. Так будь уверен, что из всех ты самый счастливый».

Глава восемнадцатая

Израиль. Землетрясение

Я вылетел из Парижа через Орли и отправился в Израиль, где должен был повидаться с матерью Риты. Мне было любопытно познакомиться с этой страной и этим народом, преследуемым испокон веков, а сейчас, как говорят во всем мире, творящим чудеса.

Откровенно говоря, я был настроен весьма скептически. Я рассматривал Израиль и его народ как люд подневольный, находящийся в плену у своей религии, которому раввины да святоши навязывают как образ мыслей, так и образ жизни.

Самолет сел в Тель-Авиве. Мне надо было добраться до Хайфы: там, где-то рядом, в местечке под названием Тель-Ханам, жила мать Риты.

Сразу же бросилось в глаза, что молодое поколение этой страны не без царя в голове.

Все водители такси помимо иврита владели по крайней мере одним иностранным языком, некоторые – двумя. Первый из подошедших ко мне говорил по-английски. Потребовалось всего три минуты, чтобы найти того, который знал бы французский или испанский. И вот мы в стареньком такси, за рулем которого сидел молодой парень, одинаково хорошо говоривший по-испански и по-французски. Я начал разговор:

– Ты откуда?

– Родился в Касабланке, закончил там учебу и получил диплом. Я сефард.

– А кто такие сефарды?

– Это евреи, изгнанные испанской королевой Изабеллой Кастильской. В школе я учился на французском, а испанскому научился от отца и матери.

– Давно уже живешь здесь?

– Десять лет. Приехал вместе с отцом, матерью, бабушкой и двумя сестрами. Здесь нормально, у всех есть работа. Мы у себя дома, на своей земле. Все выучили иврит. Зачем? Обязательно должен быть какой-то общий язык, поскольку в Израиль съехались евреи со всего мира. Каждый приехал со своим языком. Как же нам быть без единого языка для всех?

– Работаешь на себя? Твоя машина?

– Нет, я не настолько богат, чтобы иметь свое такси.

– Дорого стоит?

– Очень дорого, около пятидесяти тысяч франков.

– Значит, здесь, как и везде, есть богатые и бедные.

– Есть богатые, это верно, но бедных нет, потому что здесь не надо выклянчивать ни работу, ни деньги.

– А престарелые?

– Ими тут занимаются серьезно. Они получают хорошую пенсию и маленький домик с садиком.

– У тебя есть дом?

– Пока нет. В администрации засели польские евреи, так что сефардов слегка прижимают. Своего рода расовая сегрегация.

– Неужто! Значит, вы последние, у кого еще есть расовые проблемы!

Он смеется.

– Что верно, то верно. Но всегда смешно. Это изживется в следующем поколении. Они все будут сабрами.

– А нынешние сабры, они не расисты? Сабры – это те, кто родился в Израиле, не так ли?

– Да. Но они тоже расисты. Они мнят себя высшей расой и полагают, что должны иметь больше прав, чем остальные. И только из-за того, что родились в Израиле.