Читаем без скачивания Океан безмолвия - Катя Миллэй

Я встаю и делаю шаг в ее сторону. Она смотрит на меня в изумлении, как будто не понимает, что я намерен предпринять. На лице — смесь страха и недоумения. Ее взгляд метнулся куда-то мимо меня. Так загнанный в угол зверь ищет, куда бы убежать. На мгновение она перестает скрывать свою уязвимость — то, что я всегда старался в ней не замечать. Я должен уйти, оставить ее в покое, но как же можно находиться с ней в одной комнате и хотя бы раз не дотронуться до нее, если я знаю, что завтра все снова превратится в дерьмо?

— Сейчас я к тебе подойду, — говорю я, медленно, шаг за шагом, приближаясь к ней, словно пытаюсь уговорить самоубийцу не прыгать вниз. — Обниму тебя, прижму к себе. — Я останавливаюсь, прежде чем сделать последний шаг. — И ты мне позволишь.

— Зачем? — спрашивает она, словно большего безумия в своей жизни она не слышала, и возможно, после всех событий этой ночи, так и есть.

— Мне это необходимо.

И вот я перед ней, она не отступает. Я, как и обещал, обнимаю ее. Чувствую, как она чуть расслабилась в моих объятиях, но меня не обняла. Она меня не простила — ну что делать? Я и сам-то не знаю, простил ли я ее.

Но вот она шевельнулась, упирается рукой в мою грудь и легонько меня отталкивает. Я поднимаю ладонь к ее лицу — если б можно было стереть с него ссадины и обиду… — но не решаюсь дотронуться и снова опускаю руку. Нам бы остановиться на этом, пусть бы она дала мне уйти прямо сейчас, без лишних слов, но нет…

— Я взяла бы все те свои слова обратно, если б могла. Я не должна была причинять тебе боль. — Опять она про то же. Только какой смысл? Ведь изменить уже ничего нельзя.

— А я не должен был тебе позволять, — отвечаю я. Святая правда. И я знал это с самого начала. Нельзя было допустить, чтобы она причинила мне боль. Нельзя было привязываться к ней. А я поступал так, как она просила. Ни разу не признался ей в любви. Хотя это ничего не меняло. Я любил ее каждую минуту и страдал из-за своей любви.

— Я должна была уйти. — Она как будто просит, умоляет меня понять нечто, недоступное моему разумению. — Я знаю, что тебе нужна правда, но я не могу ее открыть. Все кончилось бы тем, что ты бы во мне разочаровался: тебе я тоже не могу много дать, как и всем остальным.

— Разочаровать меня могло только одно — твой уход. — Я согласен всю жизнь не знать ее правды, лишь бы она была со мной, пусть это было бы неправильно.

— Теперь это не важно, — говорит она, и в ее лице — сожаление не только о последних неделях. Она смирилась. Мы оба можем сожалеть сколько угодно, но произошло слишком много всего, чего нельзя отменить. Есть вещи, с которыми приходится жить. Это мы оба уже давно усвоили.

— Я с Кевина Леонарда шкуру спущу, — выдыхаю я наконец. Это самое малое, что я могу сделать; он заслуживает куда более сурового наказания.

— Не надо, — твердо говорит она.

— Почему?

— Это не повод.

— Он тебя обидел, оскорбил, и, по-твоему, это не повод?! — Может, мне и дозволено ее любить, но обижать ее я никому не дам. Какая чудовищная ирония! Ведь сегодня именно я обидел ее, да еще как!

— Из-за меня — не надо. Что было, то было; я хочу об этом забыть.

— Как можно так легко к этому относиться? Он ведь чуть тебя не изнасиловал, а ты ведешь себя так, будто ничего не случилось.

— А ничего и не случилось. Видала я ужасы и пострашнее, поверь мне. — Она пожимает плечами, и это приводит меня в бешенство.

— Пострашнее, чем изнасилование? — Я смотрю на нее с недоверием.

— Чем попытка изнасилования.

Я с досадой провожу ладонью по лицу.

— Хватит с меня загадок, Солнышко! Меня от них тошнит. Тошнит! — Ну вот, я снова теряю контроль над собой. Опять ору. До встречи с ней десять лет так не орал, а сейчас будто прорвало. — Ты все время говоришь загадками. Бред какой-то! Вроде бы хочешь что-то сообщить, но не говоришь, и я должен что-то сам сообразить по твоим разрозненным намекам. А знаешь что? У меня не получается. Я не могу сообразить. Не могу понять, что ты за человек, и уже устал пытаться.

Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Раз уж задались целью загнать себя в задницу, чего тянуть? Вот мы и не тянем.

Я хватаюсь руками за голову, начинаю нервно вышагивать по кухне, внутри меня все клокочет, я не знаю, куда выплеснуть эту агрессию. Теперь я понимаю ее увлечение бегом. Мне бы сейчас вырваться отсюда и бежать, бежать, бежать. Я делаю вдох и снова начинаю говорить, должно быть, просто не могу остановиться.

— Мне известно одно: что-то случилось, вернее, кто-то изуродовал твою руку, а заодно и всю тебя, и я ничего не могу исправить.

— Тебя никто не просит. — В ее голосе — злоба и горечь. Взгляд — как у дикой зверушки. — Все хотят меня исправить. Родители. Брат. Психотерапевты. Хоть ты-то не лезь.

Мы оба раздражены. Оба сердиты, и, как ни странно, от этого немного легче. По крайней мере, мне кажется, что она разделяет мои чувства.

— Я не собираюсь тебя исправлять. Я хочу исправить все это. — Я развожу руками, но даже сам не знаю, что именно хочу исправить. Ее? Себя? Весь этот дурацкий мир?

— А в чем разница?

В чем разница? Не знаю. Может, ни в чем. Или я все же хочу ее исправить? Если так, что в этом плохого? Значит, я идиот?

— Не знаю, — отвечаю я, и это — все, что я знаю. Снова присаживаюсь к столу, опускаю голову и закрываю лицо руками.

Атмосфера в комнате накалена до предела, сам я на грани нервного срыва. Уже пятый час утра. Такое чувство, что я выжат как лимон и абсолютно бессилен.

— Мне казалось, что и в тебе есть какой-то изъян. — Голос у нее более спокойный, тон — извиняющийся, словно она говорит мне что-то обидное. Нет, ее слова меня не обижают. — Думала, тебя не будут смущать мои изъяны, ведь ты знаешь, что это такое. Думала, если я не буду задавать лишних вопросов, ты тоже не станешь, и мы будем делать вид, что прошлое не имеет значения. Но, видимо, так не бывает. — Она чуть пожимает плечами, словно всегда это знала и только теперь согласилась с этим. — Я думала, что нашла человека, который видит во мне именно меня, а не кого-то еще.

— А кто это видит в тебе кого-то другого? — Я поднимаю голову и опускаю руки, чтобы видеть ее лицо. Не могу представить, чтобы кто-то, глядя на эту девушку, стремился увидеть что-либо, кроме нее самой.

— Да все, кто меня любит.

— И кого они стремятся увидеть?

— Девушку, которая умерла.

Глава 51

Во вторник на пятом уроке у мисс Макаллистер мы продолжаем изучение курса поэзии. Тему, что рассматривается на этом уроке, я уже проходила и теперь просто слушаю, стараясь не слишком часто смотреть на прекрасного, замечательного парня на задней парте, чье сердце я безжалостно растоптала. Даже не помню, долго ли мы с ним беседовали в ночь на субботу. Знаю только, что ни к каким решениям не пришли. Да и нечего оказалось решать. Все, что было между нами, мы пропустили через шредер; больше ничего не осталось.

Я иду по проходам между партами, раздаю список вопросов для обсуждения стихотворения Эдны Сент-Винсент Миллей «Возрождение». Когда прохожу мимо парты Итана Холла, он снова смотрит на мое лицо. Мне удалось неплохо замаскировать следы от побоев, но синяк еще можно различить.

— Так ты теперь бьешь своих подружек? — Он обращается к Дрю. На лице его появляется гримаса самоуверенной удовлетворенности — камень в мой огород: отвергла меня, вот и получила по заслугам. Может, я действительно получила по заслугам, но уж никак не из-за него.

— Ну что ты, это твое хобби, — отзывается Дрю, абсолютно невозмутимо.

— Это от кикбоксинга.

Повернувшись, вижу Тьерни Лоуэлл — она гневно смотрит на Итана. Кроме Дрю, Джоша и меня, только она знает о происшествии с Кевином. Я не удивляюсь, что она подала голос. Она защищает Дрю, хотя ни за что не признается в этом. Я едва заметно благодарно киваю ей; если он ее не поблагодарит, так хоть я.

Когда я подхожу к парте Кевина Леонарда, он пытается взять меня за руку и что-то сказать. Он очень смущен, но прежде чем успевает дотронуться до меня или открыть рот, Джош бьет ногой по спинке его стула. Со всей силы. Кевин опускает руку, утыкается взглядом в лист бумаги на парте, еле слышно бормочет «прости», и мне кажется, свое извинение он адресует Джошу, а не мне.

Джош пододвигает к себе вопросник, что я положила, но не благодарит меня даже жестом. Меня не существует. А я готова еще раз пожертвовать своей рукой, чтобы отменить все свои поступки и снова услышать из его уст «Солнышко».

— Кто скажет, о чем это стихотворение? — спрашивает мисс Макаллистер. Оставшиеся листочки с вопросами она кладет на красивую трибуну из дуба, которая появилась в этом классе неделю назад. Откуда взялась, непонятно.

— О деревьях, — бросает кто-то с места.