Читаем без скачивания В поисках молодости - Антанас Венцлова

В эти месяцы могли оставаться спокойными лишь подхалимы фашистской власти. Лучшие представители интеллигенции возмущались политикой правительства, их заботила дальнейшая судьба Литвы. А эта судьба представлялась в туманном и мрачном свете. В Литве царили гнет, насилие, а за границей крепла угроза со стороны Германии. Восхищение литовских фашистов Гитлером явно пошло на убыль. Где только могли, они применяли гитлеровские методы, но сами уже поняли, что если Гитлер поглотит Литву, то и от них не останется следа.

Каждый день я ходил в гимназию и в Институт торговли, а по вечерам писал свой роман. Настроение было плохое, работа шла трудно.

Однажды в дом по Зеленой улице, где я жил, зашла незнакомая женщина. Говорила она на чистом клайпедском наречии и похожа была скорей на крестьянку. А это была писательница, о которой я до сих пор не слышал, — Эве Симонайтите.[96]

— Ева? — переспросил я.

— Нет, я не Ева, я — Эве, — ответила моя гостья.

Каунасское Министерство просвещения издавало ее большой роман, который был назван несколько необычно — «Судьба Шимонисов из Аукштуяй».

— Что это за Аукштуяй? — спросил я ее.

— Это такая деревушка, а Шимонисы — люди, которые в этой деревушке жили….

— А, понятно… — Я начал листать набранные в типографии гранки.

В Каунасе этот роман попал в руки одного известного писателя. Симонайтите употребляла слова из диалекта, писателю это совсем не понравилось, и он удивительно неудачно отредактировал рукопись. Во многих местах были выброшены самые характерные для клайпедцев выражения, а присущие этому диалекту синтаксические конструкции кое-как были приспособлены к формам, привычным для каунасских литераторов. Я заметил, что моя гостья взволнована, что для нее мучительно такое отношение к ее труду.

— Ведь это мой ребенок, — говорила Симонайтите. — Мой ребенок.

— Я вас понимаю, — ответил я.

— Помогите мне. Если книга выйдет такой, что же будет? Я не смогу глаз показать перед своими клайпедцами…

Что поделаешь. Мы принялись читать фразу за фразой вместе с автором. Там, где она меня останавливала, найдя неудачное исправление, я просил вспомнить, как она написала сама. Так мы прочитали десять, двадцать страниц, и я со все большим удивлением смотрел на эту женщину. Настоящая писательница, да еще какая! Она пишет, невзирая на принятые в нашей литературе каноны, правила, и пишет как-то свежо, наблюдательно. Местами, правда, роман растянут, сентиментальны страницы, посвященные невзгодам старых Шимонисов, но многое, почти все написано ярко, оригинально. Когда мы вернули в текст любимые слова и выражения писательницы, речь сразу ожила и засверкала по-клайпедски сочно… Это радовало нас обоих. Изредка я поправлял конструкцию фразы, предлагал вычеркнуть то или иное немецкое слово. Мы долго искали, чем бы это слово заменить.

Работа продвигалась медленно. Чем дальше, тем сильнее меня восхищала книга дочери Клайпедского края. Я радовался, что этот край, историческая судьба которого столь трагична, неожиданно выдвинул из своих глубин крупную писательницу. Я ни на минуту не сомневался в том, что роман привлечет внимание читателей. В нем было что-то новое, еще неизвестное в нашей литературе.

— Вы написали эпопею клайпедской жизни, — сказал я своей гостье, когда работа подходила к концу.

— Что вы, — скромно ответила она. — Написала, что знала, о своих клайпедцах, вот и все…

Типография перебрала гранки, и мы уже с другим настроением читали верстку ее книги. Моя гостья повеселела, ее мрачность исчезла, хоть ей и казалось, что ее книга еще не звучит так, как полагалось бы.

Я начал расспрашивать писательницу о ее жизни, но она отвечала нехотя, — казалось, что ей не о чем рассказывать. Я узнал только, что в детстве и юности она испытала много горя, что пишет уже давно и немало печаталась, но до сих пор никто не обратил серьезного внимания на ее рассказы, никто не учил ее и не поощрял. Я еще больше удивился и просил ее не бросать пера. Мои просьбы, разумеется, были ни к чему — Эве Симонайтите, которую наши издатели все-таки сделали Евой, уже была самой настоящей писательницей. Как показали дальнейшие годы, эта женщина носила в душе и сердце много удивительных человеческих образов и картин жизни, которые исподволь переселились на страницы ее новых книг. И когда я читаю новую книгу Эве Симонайтите, я всегда вспоминаю те осенние вечера 1935 года, проведенные вместе в Клайпеде, на Зеленой улице. Это были счастливые для меня вечера — тогда завязалось знакомство и даже дружба с очень скромной женщиной, наделенной богатой душой и недюжинным талантом. Я не ошибся в своих догадках — роман «Судьба Шимонисов» вскоре стал одной из самых популярных книг новой литовской литературы. Имя Эве Симонайтите стало известным не менее, чем имя любого другого признанного писателя.

ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Друзья сообщили мне из Каунаса, что в 1936 году, во время весенних каникул, организуется экскурсия художников в Советский Союз. Хоть лопни, я должен попасть в эту компанию! Началась интенсивная переписка с друзьями, заполнение анкет и все прочее, необходимое в этих случаях. Общество собралось интересное — старый мой друг Юозас Микенас, график Телесфорас Кулакаускас[97] (способный человек, веселый рассказчик, делавший обложки для некоторых номеров «Третьего фронта» и для моего сборника «Березы на ветру»), художники Адомас Гальдикас, Викторас Визгирда,[98] Антанае Гудайтис. От писателей ехали мы с Пятрасом Цвиркой.

Нашу поездку литовские власти разрешили! Это было просто удивительно. Видно, тут сыграли роль некоторые международные события: литовскому правительству, которое испытывало давление со стороны гитлеровской Германии, надо было продемонстрировать, что отношения Литвы с Советским Союзом улучшаются, и наша экскурсия должна была это доказать. Ранней весной, когда в Каунасе еще лежал снег, мы сели на поезд и уехали в ту страну, о которой ходило столько противоречивых слухов и которая, несмотря ни на что, так интересовала нас с Пятрасом. Мы ехали кружным путем, потому что тогда не было дипломатических отношений с Польшей и мы не могли пересекать ее территорию.

Вернувшись из поездки, я опубликовал в журнале «Культура» свои впечатления. Разумеется, эти заметки, написанные в условиях фашистской цензуры, не могли претендовать ни на полноту, ни на откровенность. Теперь, когда Ленинград и Москва хорошо знакомы многим литовцам, мои тогдашние впечатления могут показаться наивными. Но я считаю, что интереснее и точнее будет перепечатать их, чем писать заново.