Читаем без скачивания Приключения Альберта Козлова - Михаил Демиденко

— Ласточка (прилипло ко мне это прозвище), что это за бабы?

— Мои!

В зале не протолкнуться. Хорошо, что не зима, а то бы в пальто вообще не пролезть. Белов извлекает откуда-то табуретки, мы передаем друг другу, рассаживаемся впереди, образуем целый ряд. На нас кричат, мы ноль внимания и фунт презрения — мы коллектив. Нам ничего не страшно, за нами власть.

У входа буза — без билетов прорываются братья Косматых. Тоже коллектив, коллектив наоборот, троица, их знают и боятся. Воспользовавшись замешательством, в зал проскользнул Швейк, И сразу затерялся в толпе.

Когда люди более-менее расселись, на часах уже было восемь. Часы, огромные ходики, качали маятником в глубине сцены. На помост выбежал конферансье. Боянов, бывший сосед по Дому артистов.

— Алик! — закричал он, забыв про работу. — Живой! Мальчик. Алик, родной!

Он прыгает со сцены, хватает меня, целует и плачет. Странный дядька… Он не стесняется, что смотрят сотни людей.

В зале вдруг раздаются аплодисменты… Зал встает. Я утираю глаза. Что-то кричат: поздравляют со встречей.

— Люба, Любочка! — орет хорошо поставленным голосом Боянов. — Иди сюда. Ты погляди, погляди… Вот это встреча!

Он втаскивает меня на сцену. Я вижу Любу, она когда-то играла Василису Прекрасную в пьесе «Финист — Ясный сокол». Она еще пела старинный романс в бомбоубежище, когда Воронеж рушился под ливнем бомб с немецких самолетов. Она бежит навстречу. Тоже целует. Я оттираю губную помаду со щек… Они ведут меня в уборную, она же и кабинет директора, касса. В уборной я наталкиваюсь на Орла Беркута, Женьку, старого лютого врага. Он в русской косоворотке делает приседания… Кажется, один Женька не теряет головы от радости.

— Здорово, Козел! — говорит он басом, Продолжая делать приседания.

— Ты-то как тут оказался? — удивляюсь я.

— Он у нас танцор, — говорит тетя Люба. Хотя какая она теперь мне тетя, просто Люба. — Ну, Алик, где Рогдай, где мама? Кого из наших встречал? Сядь, Алик, сядь, места нет, мешаешь. Сейчас мой выход, ты ничего не рассказывай. Где воевал? За что медаль дали? Алька, Алька!

— Вещь! — цокает языком Женька и осторожно пальцем дотрагивается до медали.

Прибегает Боянов:

— Люба! Люба! Иди! С богом… С богом, дорогая! Алик, сегодня первый концерт в родном городе. Событие! У меня припрятана бутылка шампанского. Крест святой, не вру! Люба, кончай обниматься, иди, зритель ждет. Я и так зубы заговаривал… Иди, родная. Ох! Ну, иди!

Он перекрестил Любу и сел. Он почти не измен изменился. Малость лишь заматерел. Весельчак, чудесный дядька, комик, сосед.

— Говорят, оперетту откроют, — выкладывает новости Боянов и подмигивает. — Соберем труппу. Валентинова не помнишь, не знаешь? Сейчас в Свердловской оперетте, перетянем. Мы с ним на пару работаем. Тенора нет… Разыщем. На каскадную бросим жену Валентинова. Ладно, рассказывай о себе. Где воевал?

Актеры — легкие люди и неприхотливые. В каких только переплетах они не бывали! И мокли под дождями, и замерзали в пургу, и задыхались от жары, и прятались в оврагах от артобстрелов, ходили и в атаки; сколько они перенесли, и каждый вечер выходили на эстраду, хотя эстрадой была опушка леса, и выступали, точнее, работали, волновали людей, облагораживали.

Они, как врачи, лекари душ людских.

Старозаветная старушка, забившись в угол, раскрыла большой чемодан, из чемодана выпрыгнули две болонки. Иллюзионист чертыхался… У него не ладилось с бумажным цветкам. Балалаечник настраивал инструмент… Женька делал разминку, приседал вокруг стула, далеко выбрасывая ногу. Каждый был занят своим делом, и даже собачки, проглотив ужин, встали на задние лапы, — тоже волновались: сегодня первый выход в родном городе.

Из зала доносилась песня тети Любы. Голос у нее сдал — с хрипотцой. Она изменилась, но я еще не понял, в чем.

— Знаешь, — Боянов закурил в рукав, дым пустил в щель окна кассы. В фанеру стучали, кричали, требуя билетов, а Боянов пускал в ответ тонкую струйку дыма. — Знаешь, — повторяет он, — хор Массалитинова… Молодец мужик! Сохранил состав. Даже, представь, пополнил. Одну бабу нашел, под Лосево. Мордасову. Услышишь. Клад-баба! Голос, как у паровоза. Поет страдания, заслушаешься. Сама сочиняет, сама исполняет. Далеко пойдет. Самородок. Ей-богу, не вру. Вторая Ковалева. Представляешь, состав 75 человек? Целая республика. Правда, политотделу фронта спасибо. Политотдел спас… Подкармливал. Будет называться «Государственный хор русской песни Воронежской области». Да и сам Массалитинов — палец в рот не клади. Пробивной. И молодец! Ему орден нужно дать… Война, понимаешь, а он песни Воронежской области собирает… Между прочим, у нас область певучая. Хор Пятницкого почти весь из нашей области. Поездил я по глубинке, в кокошниках ходят… Понял? Ладно, ты о себе расскажи…

Я рассказываю. Приходит тетя Люба… В зале требуют ее, она целует меня, выбегает, возвращается…

— Рассказывай, рассказывай…

И опять убегает. Поет на «бис».

Потом говорим, говорим, как в сумасшедшем доме, пытаемся слушать друг друга и не слушаем, и каждый о себе…

Актеры выходят и уходят, Боянов достает шампанское. Хлопает пробка… Мне достается полстакана. Шампанское не нравится — квас, я не понимаю вкуса вина. И чего им восхищаются? Столько денег тратят… Из вежливости пью. Боянов убегает:

— Норму не трогать!

— Выпей, выдохнется…

— Сейчас…

Но возвращается через полчаса, довольный и пьяный не от вина, а от аплодисментов. Я не думал, что аплодисменты так сладостны для актеров.

— А где живете? — спрашивает Женька.

— Дома…

— Он же разбит.

— Мы в подвале.

— Что я вам говорила, — сказала Люба. — Проглядели.

— Вы заходите.

— Не приглашай, придем.

— Концерт окончен! До встречи, дорогие земляки, — доносится со сцены.

Потом мы прощаемся… Я возвращаюсь к девчонкам.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,

в которой происходит стычка с братьями Косматых.

Я не умел танцевать, Галя отказывалась. Ревела радиола. Крутили Утесова и Шульженко. Посредине зала топтались «линдачи». Танцевать «линду» считалось особым шиком. Пары переваливались, как медвежата, далеко отставляя то правую, то левую ногу, притопывая, приседая… А на «периферии» сновали мальчишки, здоровались, знакомились, обменивались новостями и остротами, вроде «Хай Гитлер сдохнет» или «Я курю один сорт папирос „Чужбек“». Очень много женщин танцевали парами, наших девчонок расхватали военные. Верка танцевала с Зинченко. Они танцевали строго, «классически», Зинченко водил, вытянув руку, задевая другие пары.

По толпе шнырял Вася-администратор, выискивал курящих, выводил на «чистый воздух». Вовка Шкода курил в открытую, и Вася сделал вид, что не увидел.

Ах, если бы я умел танцевать! Я бы уговорил Галю пойти со мной на «круг». Мне хотелось ее пригласить.

Я не знал, о чем с ней говорить. Я немел, когда оставался с ней наедине. Она меня не замечала… Как я завидовал Вовке Дубинину — запросто подошел к девушкам, слово за слово, и девчонки засмеялись, Вовка кивнул одной:

— Пошли, попрыгаем?

Шутка такая… Бравада — называть танец прыганьем, а девчонка не обиделась, пошла.

Я думал о Любе, артистке. Изменилась… Точно обветрилась, усталые глаза, и волосы стали реже. Я понял, в чем изменилась Люба: она стала краситься. Раньше она не нуждалась в помаде, губы у нее и так были пунцовыми. Теперь она и пудрится… У нее под глазами появилась паутинка. И она прятала ее… От себя и от людей.

Лейтенант Крутецкий, как только я вернулся в зал, пристал как банный лист: «Познакомь да познакомь!»

С Любой я его познакомлю, с Любой можно.

…Правильно, что мы с Рогдаем поселились на старом месте в Доме артистов, мимо никто не пройдет. Каждый день освобождали деревни и города, и в каком-нибудь населенном пункте Советская Армия освободит и маму.

И она придет. И найдет нас.

Я не увидел, но почувствовал опасность для Зинченко… После того, как он дал пендаля Шкоде, я не спускал со старшего сержанта глаз. Шкода обязан был ответить старшему сержанту, таков «закон».

Один из Косматых, Колька, приблизился к Зинченко. Колька танцевал с Охановской, девчонкой с Чижовки. Оторви да брось девчонка… Похлеще парня.

Задели…

Перебросились словами.

Началось…

Колька грубо толкнул Зинченко.

— Куда прешь, черт рогатый! — доносится его голос.

— Галя, наших бьют! — сказал я и, работая локтями, пошел через «круг» к старшему сержанту.

— Идем выйдем, поговорим! — шумел Косматых.

Эх, не успел предупредить Зинченко!

— Пошли выйдем!

Нельзя выходить, нельзя!

— Девчонки, тревога! — шепчу я, продолжая пробиваться к старшему сержанту, а он уже пошел к выходу, взял контрамарку. Контрамарки давали тем, кто хочет выйти в туалет или покурить.