Читаем без скачивания Без видимых повреждений - Рэйчел Луиза Снайдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь Донте участвует в программе для наркоманов, хотя у него, в отличие от Джимми, проблем с наркотиками не было. Парень говорит, что если пройдет эту программу, его могут освободить чуть раньше. К тому времени, как эта книга увидит свет, ему останется сидеть чуть меньше года.
Донте рассказывает, что всё еще использует методику ManAlive, но иногда то, что он узнает в тюрьме, противоречит ее принципам, и это сбивает с толку. «Я усвоил уроки, понимаешь? Но я тут один такой». Утреннее собрание всегда ведет один из участников, и когда наступает очередь Донте, ему говорят, что он разговаривает как белый. «Но мне не забыть того, что знаю, понимаешь?» – продолжает парень. «Уроков Джимми и Лео. Я говорю, типа “я чувствую это” и “я чувствую то”, а парни не хотят со мной откровенничать. Им такое не интересно».
Значит, Донте одинок. У него нет единомышленников. А еще его бабушка умерла чуть больше года назад, и это разбило ему сердце. Донте неособенно общается с матерью. И всё еще злится на сестру, ведь она по-прежнему на связи со своим бывшим, тем самым парнем, который был за рулем в ночь, когда Донте арестовали. Он говорит, что теперь по ситуации может использовать или игнорировать техники, которым научился в Калифорнии, говорит, что повзрослел. Иногда ему хочется помочь какому-нибудь приятелю, и тогда он рассказывает ему об эмоциональном интеллекте или маскулинных стереотипах. А иногда Донте заключает с другими парнями сделки, чтобы обеспечить свою безопасность, приспосабливается к системе как может, понимая, что это роковой аффект, но иначе не выжить. Донте говорит, что пытается «не запариваться».
И тогда я спрашиваю: откуда фингал на самом деле? Донте смеется, запрокинув голову. У него не хватает переднего зуба. Парень показывает бицепс, щупает его. «Нууууу…, – раскрывает карты Донте. – Скажем так, произошла размолвка».
Я киваю, говорю: «Оно и видно».
«Да правда, ничего такого», – парирует Донте. Сокамерник на него взъелся, хотел подраться. А Донте сказал ему: «Чувак, я не хочу драться. Мы оба из Кали. Нам надо держаться вместе». И потом, Донте думает, что отмутузил бы того парня. Он не особо крупный. Сам Донте где-то метр восемьдесят три, весит килограмм девяносто. И драться умеет. «Но разве так не все мужчины считают?» – говорю я. Что если захотят, обязательно побьют любого, но потом вдруг, оп, и становятся альтруистами, спасают другого парня от гнева, который могли бы на него обрушить, но не стали. Какое великодушие.
Донте смеется, кивает, говорит, что я права. «Не, ну всё же. Он не крупный чувак, сечешь?»
Но сокамерник размахнулся и всё равно ему врезал. Донте говорит, было не больно, но он дико разозлился, потому что я как раз приезжаю, а выглядит глаз совсем неважно. Ну да, что правда, то правда.
На стене за моей спиной нарисован парк со скамейкой. Похоже на творение старшеклассника. Периодически к стене подходит какой-нибудь заключенный с женщиной и ребенком, и их фотографируют на фоне этого бутафорского парка. На мельтешащей тут же девочке лет шести фиолетовая блестящая футболка с надписью Best Day Ever.
Донте надеется, что когда выйдет, в Community Works найдется для него работа. Он хочет снова пройти стажировку. Не знает, получится ли. Ни Джимми, ни Лео не выходили на связь, но Донте надеется на лучшее. А потом, может быть, он переедет на восток. Патерсон, Нью-Джерси. Или Джерси-Сити. Там живут родственники. Подальше от до боли знакомого Оклэнда. Донте думает, что ManAlive там пригодится. Может быть, получится что-то открыть.
Когда Донте еще сидел в Этуотер, его сокамерник получил письмо от знакомой – Кайлы Уолкер, девушки, которую Донте когда-то любил. В письме говорилось, что Кайла ударила какую-то девчонку бутылкой Rémy Martin. И первой мыслью Донте было, что, возможно, именно он разрушил ее жизнь. «Уж не я ли этому ее научил», – с нескрываемым раскаянием говорит Донте.
Позже, когда я выхожу из тюрьмы, один из охранников забирает блокнот со всеми записями, которые я делала три часа. Я знала, что это запрещено, но подумала, что, вероятно, блокнот заберут на посту охраны при входе. И блеск для губ тоже. И бюстгальтер на косточках. Как АТБ. Я держу его на просвет, а затем выбрасываю в мусорку. Надзиратель говорит, что записи на первой странице моего блокнота могут стать основанием для вызова ФБР: я описала комнату свиданий, синюю ленту на полу. В ответ на это я расхохоталась (следует подчеркнуть, что это в корне неправильная реакция). Мы оба знаем, что у ФБР в этот воскресный день есть другие дела, но еще мы знаем, что мне не стоило смеяться в лицо охраннику, который меня отчитывает. А потом я говорю, что всё это не важно, ведь я прекрасно запомнила ту комнату.
Охранник отвечает, что блокноты проносить запрещено. Я достаю блеск для губ и протягиваю ему. Это ведь тоже контрабанда, или нет? Убираю руки за спину, начинаю расстегивать лифчик. «Он вам тоже нужен?» – спрашиваю я, улыбаясь.
За его спиной еще шестеро охранников. Мой блокнот торчит из кармана его брюк.
«На сайте про блокноты не сказано», – продолжаю я.
Распечатка с правилами у него в кармане. Он достает список и начинает читать. Действительно, ни слова про блокнот. «Вот видите!» – говорю я.
«Если в правилах нет, значит нельзя».
Я провожу параллель с тампоном. Они тоже не упоминаются в правилах. Значит, их нельзя проносить? И, значит, надо залить весь их сраный пол кровью?
Дело в том, что мне уже ясно: блокнот не вернуть. Это наша общая разборка, но у охранника за спиной зрители, а значит он не отступит. Говоря программными словами, меня настиг роковой аффект, но и его тоже. А еще на его стороне другие охранники, и настоящая власть здесь только у одного из нас. Плюс, я осознаю чувство собственного превосходства в этой ситуации. Я журналист. Я белая.
