Читаем без скачивания Место - Фридрих Горенштейн

Плоскогрудая побледнела от испуга и злости. Дверь из коридора приоткрылась, и оттуда заглядывали очнувшиеся от сонной одури посетители. Открылась и иная дверь, с противоположного конца кабинета, и оттуда вышла женщина, которую я даже первоначально принял за Корневу. Должен сказать, что, во-первых, в подобных учреждениях служит большое количество женщин, а во-вторых, типы этих женщин не отличаются разнообразием. Это либо плоскогрудые, мужеподобные личности, либо женщины типа А. Ф. Корневой, обладающие не утонченной, но народной женственностью, которую они, возможно не без легкого кокетства (приталенный пиджак лишь подчеркивает бедра), итак, не без кокетства пытаются прикрыть мужскими элементами в одежде. Вошедшая женщина была постарше А. Ф. Корневой, однако, несмотря на это, пожалуй, помиловидней, причем эту миловидность придавала ей как раз легкая полнота ответработника… В частности, у нее была очень мягкая красивая шея, именно за счет легкой полноты.

– Вот, Ирина Алексеевна, – сказала плоскогрудая, – ворвался, морочит голову… Оказывается, он живет в общежитии, а требует улучшения условий… Да еще нагло оскорбляет…

– Во-первых, я не ворвался, – повернувшись к плоскогрудой и глядя на нее с ненавистью, сказал я. – Я сидел в очереди… У меня очередь. – Я говорил это, уже стоя посреди кабинета, вскочив со стула.

– Мы, миленький, – мягко сказала мне Ирина Алексеевна, – мы живущих в общежитии на учет не берем… А вообще, кто вы такой?

– Вот, – сказал я и в ответ на ее вопрос, кто я такой, почему-то вытащил полученный в КГБ старый пропуск с фотографией отца, – вот… (так получилось, что словно схитрил я, подменив и выставив отца вместо себя).

Ирина Алексеевна взяла пропуск, прочла, глянула на фотографию.

– Надо таких учить, – зло сказала плоскогрудая, – ничего не стоит ворваться со своими наглостями в государственное учреждение…

– Оставьте, – резко сказала плоскогрудой Ирина Алексеевна, – не трогайте его… Закройте дверь! – так же резко сказала она посетителям, заглядывающим из коридора.

Лица исчезли, дверь в испуге захлопнулась.

– Мой отец был генерал-лейтенант, – тихо сказал я.

– Красивый какой парень был ваш отец, – с какими-то искренними нотками сказала Ирина Алексеевна.

Тут-то и произошел эмоциональный срыв, причем как-то внезапно и неподготовленно. Я вдруг выхватил пропуск из пальцев Ирины Алексеевны, пронзительно звонко, с полной отдачей сил, зарыдал и выбежал из кабинета. Помню, когда я пробегал по коридору райисполкома, двери в разных концах открывались, находящиеся же в коридоре от меня в страхе шарахались… Позднее, после ряда эксцессов и припадков, я привык, что от меня шарахаются, ныне же подобное меня покоробило… Я долго петлял по переулкам, точно за мной гнались, и, лишь оказавшись далеко от райисполкома, оглядевшись и увидев, что вокруг люди не обращают на меня никакого внимания, я успокоился, вытер насухо носовым платком лицо, выпил несколько стаканов газированной воды и поехал в Управление строймеханизации – творить суд и расправу над гонителями своими, три года унижавшими и оскорблявшими меня.

Летом двор Управления строймеханизации выглядел еще более неопрятно. Во-первых, на линии летом работает больше механизмов, а следовательно, больше их и стоит здесь в порченом виде. Кроме того, если зимой или ранней весной, когда я был здесь последний раз, копоть впитывалась в снег, лужи мазутной воды вылизывал мороз, а запахи пережженного металла уносил ветер, то ныне копоть оседала на лицах и одежде вместе с пылью, мазутные лужи закисали и застаивались в выбоинах, а душные запахи пережженного металла висели в воздухе неподвижно… Во дворе меня встретил какой-то темный от мазута человек, отчего зубы при улыбке у него сверкали белизной.

– Здравствуйте, Григорий Матвеевич, – сказал он мне.

Это было несколько неожиданно и удивило меня. Лишь приглядевшись, я узнал одного из экскаваторщиков, даже вспомнил фамилию: Гагич.

– Где вы сейчас? – спросил Гагич.

– Работаю, – высокомерно ответил я, – свет клином не сошелся на этой шараге.

– Это верно, – сказал Гагич, – многие ребята считают, что вас уволили несправедливо. – Он понизил голос и огляделся.

– Отчего ж вы боитесь? – сказал я раздраженно и в повышенном тоне.

Гагич посмотрел на меня пристально и понял, очевидно, что дела мои плохи и что пришел я не по делу, а ругаться.

– Ничего вы им не докажете. – сказал он тихо. – Что вас, они вон Мукало уволили.

– Мукало! – крикнул я. – Мукало главная сука! Это он меня спровоцировал.

– Ну, тут уж вы не правы, – сказал Гагич. – Мукало был толковый мужик. Он меня обещал посадить на новый экскаватор и посадил бы… А я ему кто? Я ему никто… Вот Юницкий свояка посадил…

– Да брось ты, Гагич, – сказал какой-то рабочий (на нас уже обращали внимание, и ходивший по двору главный механик Тищенко смотрел в нашу сторону). – Брось, Гагич, – продолжал рабочий, – у тебя хорош тот, кто тебе хорошо делает. – Он сказал это громко, чтоб слышал Тищенко.

– Вот-вот, – сказал я с раздражением и сарказмом. – Вы, Гагич, отойдите от меня… Постоите еще со мной рядом, не то что новый – старый экскаватор отберут… Переведут в разнорабочие. – И, криво улыбнувшись, я пошел к конторе.

По дороге мимо меня мелькнул Райков, но не поздоровался, просто остановился и посмотрел. В коридоре я рывком открывал двери кабинетов и, ничего не говоря, осматривал всех там находящихся, криво улыбаясь. В бухгалтерии на меня посмотрели в недоумении, видно не узнав, в производственном отделе находилась одна Коновалова, которая, увидев меня, улыбнулась. Но тут я, правда, высказался:

– А где ж твой братец? В рожу ему плюнуть хочу, – и захлопнул дверь.

Открыл я и отдел кадров, поглядел на Назарова, но ничего ему не сказал, это была личность нейтральная, хоть и бывший прокурор, но мне ничего дурного не сделавший. Наконец, открывая по пути двери, я добрался к секретарской, где сидела все та же Ирина Николаевна, бывшая моя покровительница. Ни слова ей не говоря, я прошел мимо прямо в кабинет к Брацлавскому. Иван Тимофеевич был на месте и по какому-то поводу рылся в ящиках стола, что-то искал. Увидев меня, он не удивился, а лишь грубо спросил:

– Тебе чего надо?

Я с радостью применил прием самоутверждения: грохнул стулом и сел нога на ногу. С радостью, ибо, откровенно говоря, боялся, что по инстинкту прежних лет сробею. Но получилось все удачно. Несмотря на двадцать лет работы в качестве выдвиженца, Брацлавский не был кабинетный работник и, если надо, действовал грубо, по-уличному, как старый кузнец. Он покрыл меня матом в три погибели. Я с радостью ответил ему тем же. Так мы препирались некоторое время, упражняясь в матерщине, пока в кабинет осторожно, по-лисьи, краснея от стыда (шокированная нашим словоблудием), не вошла Ирина Николаевна.

– Гоша, – сказала она, неожиданно назвав меня по имени, – пойдемте, я хочу с вами поговорить… Иван Тимофеевич, – подняла она голову к Брацлавскому, – зачем вы сердце свое тратите?.. Потом будете валидол сосать…

– Я ему морду сейчас набью, – грубо и откровенно сказал Брацлавский.

– Гоша, – снова обратилась Ирина Николаевна ко мне, – пойдемте. – Она взяла меня об руку.

Я хотел освободиться, но получилось так, что Ирина Николаевна от моего резкого движения пошатнулась и, едва не упав, взвизгнула.

– Ах ты, падло! – по-рабочему просто крикнул начальник управления Брацлавский и схватил меня за ворот.

Руки у него были большие, но уже мягкие, ибо возраст и руководящая должность давали себя знать. Успешно борясь, я крикнул в лицо Брацлавскому:

– Мой отец генерал-лейтенант!.. А ты сталинская шкура!.. Понял, ты!..

Таким образом, я все укрупнял и переводил на политический уровень, но слишком поздно, с этого надо было начинать, а я мельчил и бранил по-бытовому. В это время в кабинет ворвался Лойко. Откуда он взялся, не знаю, – видно, только что приехал, и Ирина Николаевна, ввиду крайнего положения и зная его ненависть ко мне, сразу этого негодяя позвала. Хоть у Лойко сквозь зачесанные назад волосы уже заметно проглядывала лысина, был он физически силен и широкоплеч (среди моих врагов вообще много физически сильных личностей, я на это обратил внимание как на определенную закономерность).

– Иван Тимофеевич, – крикнул Лойко, – не надо вам тратиться, не надо, я сам его!

Он легко оторвал меня от начальника, выволок в секретарскую, оттуда в коридор, но, поскольку в коридоре было много встревоженных сотрудников, он проволок меня в кабинет производственно-технического отдела и заперся со мной на крючок, захлопнув дверь перед носом Коноваловой, очевидно пытавшейся мне помочь. И все это, держа меня одной рукой за грудь. Мне трудно было сразу оказать сопротивление, ибо Лойко несколько раз успел ударить меня мимоходом головой о стену, вымазав при этом мне голову штукатуркой, и передо мной все кружилось, а уши совершенно заложило. Поэтому первоначально я не слышал, что кричал Лойко, а видел его не столько злое, сколько радостное лицо. Взаимной драки никакой не было. Запершись со мной в кабинете, он бил меня минут десять, как ему нравилось – и бросая на пол, и ногами. А после этого я его избил. То есть мы друг друга били поочередно. Когда, насытившись палачеством надо мной и устав, Лойко хотел было уже прекратить и выйти, может несколько испугавшись (у меня все лицо было в крови), испугавшись и, таким образом, расслабившись, я неожиданно даже для себя нанес ему удивительно точный удар ногой в живот, а когда он упал (и откуда только силы взялись во мне, избитом), начал его бить, как никогда ранее не бил (избиение случайного пьянчужки и Берегового – школьная драчка по сравнению с этой моей расправой). Бессчетное число раз я ударял Лойко, лежавшего на полу, коленом в лицо – своим излюбленным приемом, и всякий раз получалось удачно, согласно традиции… Я разорвал на нем пиджак, я вырвал у него из головы клок волос… Ситуация складывалась довольно комичная. Я бил Лойко, а в дверь стучали Коновалова и Ирина Николаевна и нервно говорили: