Читаем без скачивания Красная тетрадь - Беляева Дария Андреевна

Однако оставался ловким и умелым. Впрочем, на моей стороне играло упрямство, а это тоже крайне важное качество.

Я не давал ему вырваться, подобраться к упавшим спичкам. Мы возились на полу среди осколков, оба изранились, было больно, но я совершенно точно не мог сдаться.

Сдаваться и вообще плохо, а тем более – бросать в беде товарища.

Когда Боря снова рванулся за спичками, мне удалось навалиться на него сверху и заломить ему руку. Он больно пнул меня, но я даже не дернулся.

Мне все-таки удалось защелкнуть на нем браслет. Весь напряженный, он вдруг обмяк, я перевернул его. Борины глаза были открыты. Он сказал, на этот раз по-настоящему спокойно:

– Класс. Ты все-таки не полный отстой.

Потом Боря зевнул и закрыл глаза. Картинка показалась, мягко говоря, абсурдной – он весь был исцарапан осколками, изранено было его лицо.

Я осторожно вытащил маленькую острую звездочку из его щеки и увидел, как ранка затягивается почти мгновенно.

В этот момент и прибежали Эдуард Андреевич и Станислав Константинович, за ними следовали девочки и Андрюша.

– Молодец, Жданов, – сказал Эдуард Андреевич. – Настоящий боец.

– Что теперь с ним будет?

– Будем ждать, – сказал Эдуард Андреевич. – И смотреть.

Мне эти слова не внушили оптимизма.

А когда Станислав Константинович взял Борю на руки, я увидел, до чего же Боря еще ребенок, до чего он маленький.

Запись 131: Уборка

Эдуард Андреевич пинцетом вынимал из меня осколки, их оказалось довольно много. Когда он закончил с моими руками и добрался до лица, я сказал:

– Нет. Дайте посмотреть.

Эдуард Андреевич кивнул, достал из ящика стола небольшое круглое зеркало для бритья.

Мое лицо было изранено довольно сильно. Я почему-то не испугался. Самый крупный осколок торчал совсем недалеко от глаза, снизу, там, где образуются синяки, если долго не спать.

Там и щипало больше всего.

Боря лежал на кушетке под привычным безжалостным светом. Мой нос наполнял сладковатый карболовый запах, а я думал о запахе хлорки в морге.

Боря лежал неподвижно, как и Володя.

– Он дышит? – спросил я.

– Да. Можешь подойти и посмотреть.

Я встал, подошел к кушетке.

Да, я увидел, как он дышит, и это меня немного успокоило.

– Его мозг перегружен переживаниями. Ему нужно отдохнуть. Знаешь, что такое милуокский протокол?

– Нет.

– Бешенство – смертельно практически в ста процентах случаев, но нескольким людям удалось выжить. Их вводили в искусственную кому и ждали, пока организм сам справится с болезнью. Не панацея, конечно, но лучше, чем, как пишут, «лечение симптоматическое».

Я сказал:

– А если нет? Вы его отдадите? Он будет не нужен, и его отдадут…

Я не хотел этого говорить, дурацкие Ванечкины страшилки, дурацкие Ванечкины скотобойни. Но Эдуард Андреевич, кажется, меня понял.

– Все будет хорошо. Просто его мозгу нужен отдых. Он несколько истощен.

Эдуард Андреевич хлопнул ладонью по кушетке рядом с собой, и я вернулся. Он вытащил осколок из-под моего глаза, цокнул языком.

– Впрочем, шрамов, наверное не останется, – сказал Эдуард Андреевич. – Твои ткани регенерируют все быстрее.

Тогда я вдохнул побольше воздуха и спросил:

– А вы не думаете, что он не взбесился? Просто он мальчик, который случайно утопил своего брата. Это ведь так тяжело пережить.

Эдуард Андреевич долго молчал. Я устыдился своего замечания, сделанного взрослому человеку и не по делу.

А потом Эдуард Андреевич сказал:

– Нас так приучили себя бояться, что нам сложно отделять человеческую природу от влияния паразита. Я на самом деле не думаю, что с Борей что-либо не в порядке. Но я обязан действовать именно так, по протоколу.

Такая аргументация была мне понятна, но я все равно долго не мог уйти оттуда и оставить Борю.

Когда я вернулся, в палату набились все наши друзья, весть разнеслась быстро. В комнате стало абсолютно чисто. Я и не понимал, как так может быть, перед моим внутренним взором все еще стоял пол, усеянный осколками, обрывками, обломками.

Теперь ничего этого не было, о разгроме напоминало разве что отсутствие люстры. Даже Борину постель перестелили.

Все-таки товарищество и взаимопомощь – это огромная сила, подумал я.

Могла бы выйти замечательная сцена, чудесная и добрая, но девочки плакали и горше всех – Фира. Она держала на коленях коробку с Николаем Убийцей, и слезы падали прямо на него. Николай Убийца недовольно перемещался по коробке, наверное, ему казалось, что идет дождь.

Мила спросила:

– Он жив?

Ванечка сказал:

– Живой.

Фира зарыдала еще сильнее, я впервые видел ее такой. Мне казалось, что Фира просто не может так страшно плакать, что ничто в мире не в силах заставить ее так плакать.

– Вдруг они его тоже заберут!

Люди, которые пребывают в стрессе, часто говорят странные вещи.

Кто «они»? Володя ведь погиб случайно. И никто, я надеялся, никуда не заберет Борю. Я боялся, что он будет признан неудачным экспериментом, но ведь Эдуард Андреевич сказал, что с ним все в порядке! Раз сам Эдуард Андреевич так думает!

Я сказал Фире:

– Он спит. Он будет спать еще некоторое время. Так положено по протоколу.

– «Пиздец», – сказала Валя. И хотя она была девочкой грубой, ругательства я от нее все-таки не ожидал.

Валя, Фира и Андрюша сидели на одной стороне (и я сел к ним), а Ванечка, Алеша, Диана и Мила – на другой.

Дети в форме и дети в свободной одежде. Композиционно это было верно, но мне отчего-то стало неприятно.

Некоторые мои друзья никогда не смогут понять некоторых вещей.

Единственная хорошая новость: к вечеру все мои порезы зажили. Я долго смотрел на свою чистую, белую кожу и не мог поверить.

Ни единого следа, честное слово!

Запись 132: До свиданья, Максим Сергеевич

Сегодня мы прощались с Максимом Сергеевичем.

На самом деле, он должен был уехать еще вчера ночью, но поезд отменили из-за какой-то аварии.

Мы прощались с Максимом Сергеевичем без Бори, Боря все еще спал. Но я подумал, что Максиму Сергеевичу так будет даже легче.

В конце концов, ему было бы тяжело смотреть на Борю по нескольким причинам.

1. Он потерял его с братом в море.

2. Боря очень похож на Володю.

Все это, конечно, была целиком и полностью ответственность Максима Сергеевича. А я ведь предупреждал его о необходимости дисциплины.

Но как бы я ни осуждал Максима Сергеевича, все-таки я был к нему привязан и любил его.

И хотя я с самого начала считал, что отправлять его с нами – большая ошибка, все-таки, наверное, лето (каким оно было до смерти Володи) не стало бы таким счастливым без него.

С другой стороны, я бы все отдал, и свое счастливое лето тоже, чтобы вернуть Володю.

Наверное, отношение к человеку в такой ситуации и не может быть простым.

Мне кажется, Максим Сергеевич удивился, когда мы вышли его проводить. Он уезжал очень рано, только начало рассветать, и деревья над нами были еще темными. Мы стояли у ворот, Максим Сергеевич поставил свой кожаный чемодан на асфальт.

Я сказал:

– И вас никто не сопроводит?

– А куда я убегу?

Я сказал:

– Но я говорю не о побеге. Я уверен в вашей честности.

– Ты думаешь, мне будет одиноко?

Фира сказала:

– Вы будете думать ужасные вещи.

Валя сказала:

– И мы вас больше не увидим?

– Ну почему же? Не в качестве вашего куратора, конечно. Может быть, в качестве заключенного.

Он стоял очень прямо. Обычно Максим Сергеевич казался мне растерянным и расхлябанным, а тут вдруг напомнил мне настоящего солдата.

Валя вдруг спросила:

– А зачем вы все-таки сюда приехали?

Максим Сергеевич закурил, пнул чемодан, потом сказал неожиданно бесстрастным голосом:

– Сын умер. Я переживал, маялся, потом решил отправиться в этот проклятый исторический парк. Я подумал, такое меня здорово взбодрит, я ведь так любил все это…