Читаем без скачивания Разгадай Москву. Десять исторических экскурсий по российской столице - Александр Анатольевич Васькин

Но главное было – начать работать шумно и бурно, дав понять таким образом, что в городе что-то меняется. Кардинально он ничего не мог изменить, т. к. на это требовались годы. А быстро можно заниматься лишь мелочами. Он, например, отвечая на жалобы «старых сплетниц и ханжей», приказал убрать гробы, служившие вывесками магазинам, их поставлявшим. Также Ростопчин велел снять объявления, наклеенные в неположенных местах – на стенах церквей, запретил выпускать ночью собак на улицу, запретил детям пускать бумажных змеев, запретил возить мясо в открытых телегах. Приказал посадить под арест офицера, приставленного к раздаче пищи в военном госпитале, за то, что не нашел его в кухне в час завтрака. Заступился за одного крестьянина, которому вместо 30 фунтов соли отвесили только 25; посадил в тюрьму чиновника, заведовавшего постройкой моста, снял с должности квартального надзирателя, обложившего мясников данью, и т. д. Организовал под Москвой строительство аэростата, с которого предполагалось сбрасывать бомбы на головы французов…

Наконец, Ростопчин упек в ссылку того самого врача, что пользовал Гудовича. Звали эскулапа Сальватор, его выслали в Пермь, хотя у него уже лежал в кармане паспорт для выезда за границу. Виноват ли он или нет – это было уже не так важно. Само распространение среди москвичей известия о раскрытии вражеской деятельности врача бывшего генерал-губернатора было инструментом в насаждении Ростопчиным шпиономании в Москве. Кульминацией шпиономании стала жестокая расправа над сыном купца Верещагина 2 сентября 1812 года, но это было еще впереди.

А еще по утрам он мчался в самые отдаленные кварталы Москвы, чтобы оставить там следы своей «справедливости или строгости». Рано утром любил он инкогнито ходить по московским улицам в гражданском платье, чтобы затем, загнав не одну пару лошадей, к восьми часам утра быть в своем рабочем кабинете. Эти методы работы он позаимствовал у покойного императора Павла. Возможно, что еще одно павловское изобретение – ящик для жалоб, установленный у Зимнего дворца, Ростопчин также применил бы в Москве, но война помешала. Как похвалялся сам Ростопчин, два дня понадобилось ему, чтобы «пустить пыль в глаза» и убедить большинство московских обывателей в том, что он неутомим и что его видят повсюду.

А тем временем Великая армия Наполеона, перешедшая Неман 12 июня 1812 года, все ближе продвигалась к Москве. И одного лишь сбора средств московским дворянством и купечеством на помощь русской армии было уже недостаточно. Ростопчин решает, что наиболее важным делом для него является распространение среди населения уверенности в том, что положение на фронте не так критично, что француз к Москве не подойдет: «Я чувствовал потребность действовать на умы народа, возбуждать в нем негодование и подготовлять его ко всем жертвам для спасения отечества. С этой-то поры я начал обнародовать афиши, чтобы держать город в курсе событий и военных действий. Я прекратил выпуск ежедневно появлявшихся рассказов и картинок, где французов изображали какими-то карликами, оборванными, дурно вооруженными и позволяющими женщинам и детям убивать себя». Ну что же, адекватная оценка противника – факт отрадный, если он сопровождается и другими мерами, способствующими отражению столь великой опасности, как покорение Москвы. До нашего времени дошло два десятка афиш или, как они официально именовались, «Дружеских посланий главнокомандующего в Москве к жителям ее». Они выходили почти каждый день, начиная с 1 июля по 31 августа 1812 года, а затем с сентября по декабрь того же года. Однако московское дворянство узнавало о положении на фронте не по афишам графа; все, кому было куда выехать и, главное, на чем, активно собирали вещи и выезжали из Первопрестольной.

Среди остававшегося московского населения и без воздействия Ростопчина стало все сильнее проявляться то самое «скрытое чувство патриотизма», о котором пишет Лев Толстой в романе «Война и мир». Александр Пушкин в «Рославлеве» говорит о том, как переменилась жизнь в Москве: «Вдруг известие о нашествии и воззвание государя поразили нас. Москва взволновалась. Появились простонародные листки графа Растопчина; народ ожесточился. Светские балагуры присмирели; дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни».

Написание простонародных листков или афиш – одно из тех дел, которыми активный градоначальник запомнился москвичам и вошел в историю. Слишком необычно это было – начальник Москвы лично занимался их написанием, развивая свой литературный дар. Петр Вяземский вспоминал: «Так называемые афиши графа Ростопчина были новым и довольно знаменательным явлением в нашей гражданской жизни и гражданской литературе. Знакомый нам “Сила Андреевич” 1807 года, ныне повышен чином. В 1812 году он уже не частно и не с Красного крыльца, а словом властным и воеводским разглашает свои мысли вслух из своего генерал-губернаторского дома, на Лубянке».

«Столько было дел, – рассказывает Ростопчин, – что не доставало времени сделаться больным, и я не понимаю, как мог я перенести столько трудов. От взятия Смоленска до моего выезда из Москвы, то есть, в продолжение двадцати трех дней я не спал на постели; я ложился, ни мало не раздеваясь, на канапе, будучи беспрестанно пробуждаем то для чтения депешей, приходящих тогда ко мне со всех сторон, то для переговоров с курьерами и немедленного отправления оных. Я приобрел уверенность, что есть всегда способ быть полезным своему Отечеству, когда слышишь его взывающий голос: жертвуй собою для моего спасения. Тогда пренебрегаешь опасностями, не уважаешь препятствия, закрываешь глаза свои на счет будущего; но в ту минуту, когда займешься собою и станешь рассчитывать, то ничего не сделаешь порядочного и входишь в общую толпу народа».

Прочитав это, поневоле задаешься вопросом: и откуда только Ростопчин брал время на сочинение афишек? Над этим задумывались и его современники, и даже родственники. Один из них, Николай Карамзин, свояк графа, живший у него в доме на Большой Лубянке, даже предлагал Ростопчину писать за него. При этом он шутил, что таким образом заплатит ему за его гостеприимство и хлеб-соль. Но Ростопчин отказался. Вяземский отказ одобрил, ведь «под пером Карамзина эти листки, эти беседы с народом были бы лучше писаны, сдержаннее, и вообще имели бы более правительственного достоинства. Но за то лишились бы они этой электрической, скажу, грубой, воспламеняющей