Читаем без скачивания Жозеф Бальзамо. Том 2 - Александр Дюма

— Вовсе нет, — возразил Бальзамо, — вы ошибаетесь, да и откуда вам знать, чему я улыбаюсь. А пока что мы пришли к выводу, что трупы ничего особенного в себе не содержат, не так ли?

— И ничего не чувствуют, — добавил Марат и, приподняв голову молодой женщины, отпустил, так что она громко стукнулась о мрамор; труп при этом не шелохнулся.

— Прекрасно, — подытожил Бальзамо, — теперь пойдемте в больницу.

— Хорошо, мастер, но только прежде, если можно, я отделю от туловища эту голову — она мне очень нужна, потому что в ней гнездилось весьма любопытное заболевание. Вы позволите?

— Разумеется! — отозвался Бальзамо.

Открыв сумку, Марат достал из нее ланцет, после чего взял валявшийся в углу внушительный деревянный молоток, весь покрытый каплями крови.

Затем ловким кругообразным движением перерезав мышцы и сосуды шеи и добравшись до кости, он вставил ланцет между двумя позвонками и резко ударил по нему молотком.

Голова покатилась по столу и упала на пол. Марат поднял ее своими влажными ладонями.

Бальзамо отвернулся, не желая доставлять триумфатору чрезмерную радость.

— Придет время, — заговорил Марат, решивший, что поймал мастера на слабости, — когда какой-нибудь филантроп займется вплотную смертью, как другие занимались жизнью; он выдумает машину, которая сможет вот так, одним ударом отрубать голову, и сделает тем самым смерть мгновенной, что невозможно при ныне существующих способах казни — колесование, четвертование и повешение годны для варваров, но никак не для цивилизованных людей. Такая просвещенная страна, как Франция, должна наказывать, но не мстить. Ведь общество, которое колесует, четвертует или вешает, сначала мстит преступнику, заставляя его мучиться, а потом уж карает смертью, что, по моему мнению, уже чересчур.

— По-моему, тоже, сударь. Но какой вам видится такая машина?

— Она должна быть спокойна и бесстрастна, как сам закон; ведь палач, обязанный казнить себе подобного, волнуется, и порой у него может дрогнуть рука, как это и произошло, когда обезглавили Шале[60]и герцога Монмута[61]. Такое никак не может случиться с машиной — из двух дубовых брусьев, по которым движется нож, например.

— И вы полагаете, сударь, что, если нож пройдет с быстротою молнии между основанием черепа и трапециевидными мышцами, смерть будет мгновенной и боль лишь секундной?

— Смерть, бесспорно, будет мгновенной, так как нож одним ударом перережет двигательные нервы. Боль будет секундной, потому что он отделит мозг, центр ощущений, от сердца, — центра жизни.

— Казнь через обезглавливание существует в Германии, сударь, — сообщил Бальзамо.

— Да, но там рубят голову мечом, а как я уже говорил, рука человека может дрогнуть.

— Такая машина есть в Италии, там нож движется в дубовом остове, и называется она маннайа.

— И что же?

— А вот что, сударь, я видел, как обезглавленные на ней люди вставали и, пошатываясь, отходили на несколько шагов от сиденья. Я, бывало, поднимал головы, скатившиеся к подножию этой машины, точно так же, как голова, которую вы держите за волосы, скатилась только что с этого мраморного стола; и вот, сказав на ухо такой голове имя, носимое при жизни ее обладателем, я видел, как глаза открываются и начинают вращаться в орбитах, словно пытаясь отыскать, кто это взывает с земли к уходящему в вечность.

— Сокращение нервов, и только.

— Разве нервы — не органы чувств?

— И что же вы из этого заключаете, сударь?

— Я заключаю, что было бы лучше, чтобы вместо машины, карающей смертью, человек искал бы способ карать, не прибегая к смерти. Общество, которое отыщет такое средство, будет самым лучшим и просвещенным, уверяю вас.

— Снова утопия! Одни утопии! — воскликнул Марат.

— На этот раз, быть может, вы и правы, — проговорил Бальзамо. — Впрочем, время нас рассудит… Но вы говорили про больницу? Пойдемте туда.

— Пойдемте.

И Марат, завернув голову женщины в свой платок, тщательно связал узлом его углы.

— Теперь я по крайней мере уверен, — сказал он, выходя, — что моим товарищам достанется лишь то, что не нужно мне.

Мечтатель и практик двинулись друг подле друга в сторону Отель-Дьё.

— Вы весьма хладнокровно и ловко обезглавили труп, сударь, — заметил Бальзамо. — Скажите, не чувствуете ли вы волнения, когда вам приходится иметь дело с живыми? Неужели страдания никак вас не задевают? Неужели к живым вы не испытываете большего сострадания, чем к мертвым?

— Нет, это было бы моим недостатком — точно так же, как палач не может позволить себе быть впечатлительным. Человека можно убить, плохо отрезав ему как ногу, так и голову. Хороший хирург оперирует не сердцем, а руками, потому что в глубине души знает, что ценою недолгих страданий он дает человеку годы жизни и здоровья. Это приятная сторона нашей профессии, мастер.

— Верно, сударь, но скажите, у живых вы, я надеюсь, встречаете душу?

— Встречаю, если вы убедите меня, что душа — это способность двигаться или ощущать; встречаю, и она часто даже мешает, поскольку убивает больше больных, чем я своим скальпелем.

Спутники подошли к порогу Отель-Дьё и вошли в больницу. Вскоре, идя вслед за Маратом, не расстававшимся со своей мрачной ношей, Бальзамо вошел в операционную, где находился главный; хирург и его ученики.

Больничные служители только что внесли в зал молодого человека, сбитого на прошлой неделе тяжелой каретой, колесом которой ему размозжило ногу. Первая операция, сделанная в спешке, пока к ноге не вернулась чувствительность, успехом не увенчалась; воспаление быстро развивалось; надо было срочно произвести ампутацию.

Лежавший на ложе болезни несчастный с ужасом, который тронул бы и тигра, смотрел на кровожадных мучителей, выжидавших, когда начнутся его терзания, быть может, даже агония, чтобы продолжить изучение жизни, дивного феномена, за которым прячется другой феномен, но уже печальный — смерть.

Казалось, молодой человек просил у хирургов, учеников и служителей хоть какого-нибудь утешения — улыбки или ласки, но сердце его повсюду наталкивалось на безразличие, а взгляд — на сталь.

Остатки отваги и гордости превратили его в немого. Он берег силы для криков, которые вскоре должна была исторгнуть у него боль.

Но когда молодой человек почувствовал на своем плече тяжелую ладонь добродушного сторожа, когда почувствовал, как руки служителей обвивают его, словно змеи Лаокоона, когда услышал, как хирург сказал ему: «Держитесь», тогда этот несчастный рискнул нарушить молчание и жалобно спросил: