Читаем без скачивания Сын погибели - Владимир Свержин

— Шах и мат, — прокомментировал Джордж Баренс.

— Я… поддерживаю герцога Конрада, — поднялся следующий по старшинству Лотарь Саксонский. Лицо его было бледно, даже издалека слышалось, как тяжело ему даются произносимые слова.

— Еще бы, — усмехнулся лорд Джордж, — по нашим данным, он присягал на верность Бернару. Сейчас ему высказаться против — все равно что напроситься на отлучение от Церкви. Тем более если его несостоявшийся зять отправится сражаться с пруссами…

— Отправится, — Камдил облокотился на ограждение ристалища, — но теперь с куда меньшим войском, чем рассчитывал. Вероятно, только с баварцами, ну, может, еще с саксонцами.

— Монсеньор, — рядом с графом Квинталамонте остановился запыхавшийся херсонит, — там Федюня…

— Что с ним?

— О, не беспокойтесь, он жив и здоров. Но у него на коленях спят две огромные змеи, и еще он говорит, что нам следует незамедлительно идти к Бернару Клервосскому.

Матильда рыдала. Рыдала и не могла унять слезы — бегство любимого казалось заслуженной карой за грехи: за поругание траура, за попрание отцовской воли, за невенчанную любовь, за обман, который окружал нечестивую ее страсть с самого начала. Но чем сильнее гнала прочь обуревавшие ее чувства, тем сильнее болело сердце, грозя разорваться на части от тоски.

Королева уединилась в молельне и не покидала своих покоев, вознося молитвы Святой Деве, прося заступничества. Но каждый раз, когда начинала она «Ave Maria», мысли возвращались к греховным мирским вопросам: как могла стража у ворот пропустить пленника, куда помчался он, где скрывается? Ответы находились тут же. Уже не первый день Фульк Анжуйский свободно разъезжал по Лондону и его окрестностям, и никому бы в голову не пришло останавливать высокородного гостя короля и королевы. Ответы находились сразу, но вопросы в голове Матильды звучали вновь и вновь.

— Моя королева, — мажордом ее величества вошел в покои Матильды, — к вам направляется государь.

— Для чего он хочет видеть меня? — спросила Матильда, стараясь наскоро промокнуть слезы на щеках.

— Он мне не сказал. Лишь повелел сообщить, что незамедлительно прибудет. А вот, кстати, и он, — заслышав характерные шаги в коридоре, мажордом открыл двери и согнул спину в поклоне.

Трижды глубоко вздохнув, чтобы восстановить дыхание, королева вышла навстречу суженому.

— Рада видеть вас, мой государь. — Она склонила голову, надеясь, что такое положение не даст рассмотреть ее заплаканные глаза.

— И я рад, Мотря, — пробасил Мстислав. — За советом к тебе пришел. Из земель, что от нас к закату лежат, гонец прибыл. Говорят, князь у них объявился, коий многие города на копье взял и многие воинства в прах развеял. А на знамени того князя не крест ваш, не хиро ромейское,[70] не лик святой, а самое что ни на есть кубло змеиное.

— Да, я слышала о том, — коротко ответила Матильда.

— Вот я себе и думаю: змей — он змею рознь. Сам я, как всякому доподлинно ведомо, змееборец, но ведь и то сказать, от нашего Светлояр-озера до вашего студеного Сновидона мы и сами змеиным путем пришли. Послал я туда нынче лазутчиков — разузнать что к чему. А к тебе пришел спросить: как в прежние-то времена с теми землями предки наши поступали? Бились или мирились? Или же иначе как?

— Чаще бились, — ответила Матильда, не удержав предательского всхлипа.

Король Гарольд замолчал и пристально уставился на будущую супругу.

— Пошто слезы льешь? Или по батюшке убиваешься?

— По батюшке, — краснея, выдавила Матильда.

Мстислав оглядел ее с одной стороны, затем с другой, будто не видал ранее:

— Ужо тебе, Мотря, не к лицу врать-то. Не отца ты сейчас поминаешь.

— Не отца, — еще ниже склонила голову королева.

— Тогда кого же?

Дочь Генриха Боклерка молчала.

— Что ж молчишь? Ответствуй.

Матильда чувствовала, как падает вниз сердце и сплетаются в комок все невысказанные слова, перехватывает дыхание, и слезы вновь заливают щеки.

— Ладно, не говори, и без того знаю. О молодце заморском убиваешься. Так ведь?

Матильда кивнула.

— А он, ишь, сокол залетный, крылья расправил и упорхнул.

Матильда почти без чувств рухнула на колени.

— Встань, встань. Не пристало, — подхватил ее Мстислав. — Разве ж непонятно… Я вон хоть и не стар, да в летах. А тот, недовешенный — юн да пригож. Встань… Корить тебя не буду. Но уж совратителю, не обессудь, кол острый. — Король собрался хлопнуть в ладоши, чтоб позвать мажордома.

— Не губи! — Матильда схватила его за руки, не давая свести. — Не губи, мой повелитель!

Мстислав помрачнел:

— Что, уж так не люб? — наконец выдавил он. — Чем же я тебе нехорош? Может, обидел когда? Злата ли не дарил, мехов ли? Может, когда прогневил?

— Боюсь я тебя, — тихо вымолвила Матильда. — Боюсь, как батюшку своего боялась. Ежели хочешь — голову мне руби. Я одна во всем виновна…

— Так, значит. — Гарольд высвободил руки и прошелся по комнате, выискивая, что бы сокрушить могучим ударом. — Значит, так…

Матильда стояла перед ним, замерев от ужаса, ожидая расплаты и благодаря небеса за то, что они подарили ей немного счастья перед гибелью.

— Вот как… — невпопад бросил Мстислав. — Ну, значит, и быть по тому. Сядь, Мотря, и выслушай волю мою. Сказывал ли тебе — сон мне дурной был. Поведал я тот сон мудрому Георгию, мниху[71] ромейскому. Растолковал он его, и когда правду сказал, то приключилось с братцем моим родным, от меня неотличным, беда великая. Пал он от измены черной в отчих землях. А потому надо мне собираться в Киев-град, дабы самолично вызнать, что да как. Ты же здесь — в дому — хозяйкой останешься. Дружину я тебе отряжу немалую, советников путных… Правь тут пока именем моим. А ежели не вернусь через один год, один месяц, одну неделю и один день, то почитай себя свободной от слова, мне данного. И коли так, то и живи, как знаешь.

Матильда удивленно подняла на могучего, сходного с лесным медведем, витязя заплаканные глаза. Тот глядел на нее печально и, как показалось королеве, сам едва сдерживал непрошеные слезы.

— Быть по сему, — кратко бросил он и, не дожидаясь ответа, вышел из покоев королевы.

Глава 27

В бою не успеешь оглянуться, и оглядываться уже нечем.

Стража у покоев Его Святейшества отсалютовала, увидев перед собой храброго капитана ди Гуеско. Дежуривший у дверей секретарь папского камерария,[72] приветственно кивнув барону, приоткрыл дверь, спеша доложить Папе Гонорию II о прибытии капитана его гвардейцев.

Свои разносят сплетни по всей стране клеветники,Умей хранить молчанье наветам вопреки.Немногословный рыцарь дамами всегда любим.Он человек надежный. Куда спокойней с ним!Пока язык болтает, не надейся на успех!Внакладе пустомеля: болтунам — и смех, и грех,[73]

слышалось из глубины кабинета наследника апостола Петра.

— Прервись, Эрманн. — Голос за дверью звучал властно, хотя и негромко. — Пусть он войдет.

Анджело Майорано набрал в грудь воздуха, выпустил его сквозь сомкнутые губы и рывком, едва не задев стражника, открыл дверь.

— Ваше Святейшество, — Мултазим Иблис ворвался в папские покои и рухнул на колени, звеня кольчугой, — о милосердии умоляю! Виновен, mea culpa! Это мой грех!

— Что случилось, Анджело? — Понтифик удивленно поднял брови. Прежде ему никогда не доводилось лицезреть своего бравого капитана в столь неловком и неопрятном виде: доспех покрыт пылью, как древний фолиант, гербовая котта висит клочьями, щетина на щеках минимум неделю не встречалась с бритвой.

— Ужасное, ужасное горе! Дон Гуэдальфо Бенчи, этот святой человек… Его больше нет с нами! — Майорано опустил голову, точно подставляя шею под удар меча.

— До меня доходили какие-то странные нелепые слухи, будто ты и твои люди умертвили его близ Пармы.

— Это подлый навет! Я спас его от коварных убийц, иначе, осмелюсь спросить, был бы я сейчас здесь? Решился бы я предстать пред тем, кому дана власть над ключами Царствия небесного и врат Преисподней? Я спас его, но, увы, увы… недолго мне суждено было радоваться.

— Я не поверил слухам и решил дождаться твоего прибытия, мой храбрый Анджело. Когда б не вернулся, тебя бы отыскали и в гареме султана Египта. Но я знал — ты честный рыцарь, и вижу, что не обманулся. Говори же, что произошло.

— Не смею, — всхлипнул старый пират, исподтишка разглядывая драгоценные камни в перстнях, унизывавших пальцы Гонория II.

«Черти б его разорвали! — крутилось у него в голове. — Готов поспорить, Его Святейшество варит золото и превращает булыжники в этакие сокровища. Но где же он хранит свой дьяволов гримуарий? Эх, остаться бы с Папой наедине! Хоть не на день, хоть на полдня!