Читаем без скачивания Жанна дАрк - Марк Твен

А вот показание одного из судей Жанны. Не забудьте, что эти свидетели говорили не о двух или трех днях, а об утомительной, бесконечной веренице дней.

«Они задавали ей глубоко ученые вопросы, но она справлялась с ними как нельзя лучше. По временам судьи внезапно меняли тему и переходили к совершенно другим предметам, как бы желая узнать, не станет ли она сама себе противоречить. Они изнуряли ее долгими допросами, тянувшимися два или три часа, после чего они сами уходили крайне усталыми. Из тех сетей, которыми ее окружали, самый сведущий человек в мире не смог бы выпутаться иначе, как с великим трудом. Все ее ответы были в высшей степени благоразумны, так что в течение трех недель я считал ее вдохновенной свыше».

Сказал ли я правду о достоинствах ее ума? Вы слышали, что заявили под присягой эти попы, эти нарочно подобранные люди, призванные ради их учености и опытности, ради их острого и изощренного ума, ради их сильного предубеждения против подсудимой! Они признали, что молодая бедная крестьянка одержала победу над шестьюдесятью двумя испытанными законоведами. Не так ли? Они явились из Парижского университета, а она — из овчарни, из коровника! О, поистине она была велика, удивительна. Понадобились шесть тысячелетий, чтобы произвести ее на свет; но другой, подобной ей, земля не увидит и через пятьдесят тысяч лет. Таково мое убеждение.

ГЛАВА VI

Третье заседание суда состоялось в той же обширной зале на следующий день, 24 февраля.

Как же началось оно? Как и раньше. Когда закончились все приготовления, когда судьи в своих мантиях разместились по креслам, а стражники и приставы заняли свои посты, то Кошон с высоты своей трибуны приказал Жанне положить руки на Евангелие и клятвенно обещать, что она будет правдиво отвечать на все предлагаемые ей вопросы!

Глаза Жанны загорелись, и она встала; гордо и величественно стояла она и, повернувшись лицом к епископу, сказала:

— Остерегитесь, господин мой: ведь вы, мой судья, берете на себя страшную ответственность, и вы можете зайти слишком далеко.

После этих слов поднялся сильный шум, а Кошон бросил ей ужасную угрозу: он пригрозил, что она будет осуждена немедленно, если откажется повиноваться. Кровь застыла у меня в жилах, и я заметил, как вдруг побледнели окружавшие меня лица; ведь эта угроза означала: позорный столб и костер! Однако Жанна, продолжая стоять, ответила ему гордо и бесстрашно:

— Все духовенство Парижа и Руана не могло бы осудить меня, потому что не имеет на то право!

Снова шум — и рукоплескания зрителей. Жанна села на скамью. Епископ продолжал настаивать. Жанна сказала:

— Я уже раз присягнула. Этого достаточно. Епископ закричал:

— Отказываясь принести присягу, ты навлекаешь на себя подозрение!

— Пусть. Я уже присягнула. Этого достаточно. Епископ не отступал. Жанна говорила, что «она будет говорить только то, что знает, но не все, что знает».

Епископ так долго мучил ее, что она наконец сказала с усталостью в голосе:

— Я пришла от Бога; здесь мне нечего больше делать. Возвратите же меня к Богу, от Которого я пришла.

Горько было слышать это; она как бы говорила: «Вам нужна только моя жизнь; возьмите же ее и оставьте меня в покое».

Епископ снова забушевал:

— Еще раз приказываю тебе…

Жанна оборвала его своим небрежным «Passez outre», и Кошон прекратил борьбу; но отступил он на этот раз не с совершенно пустыми руками: он предложил взаимную уступку, и Жанна, неизменно сохранявшая ясность ума, увидела тут возможность самозащиты и охотно согласилась. Она должна была присягнуть, что будет говорить правду «относительно всего, что внесено в proces verbal». Теперь они уже не могли завлечь ее за известные границы: путь ее был определенно нанесен на карту. Епископ дал больше того, что желал, и больше того, что мог выполнить без ущерба для истины.

По его приказанию Бопэр возобновил допрос подсудимой. Так как дело было во время Великого поста, то они надеялись уличить ее в небрежном исполнении каких-либо религиозных обязанностей. Я мог бы наперед сказать им, что они потерпят в этом неудачу. Ведь в религии был весь смысл ее жизни!

— Когда ты ела и пила в последний раз?

Если бы она вкусила хоть крупинку съестного, то ни ее молодость, ни та голодовка, которую ей приходилось терпеть в тюрьме, — ничто не спасло бы ее от опасного подозрения в пренебрежительном отношении к предписаниям Церкви.

— Я не ела и не пила со вчерашнего полудня. Священник опять перевел вопрос на Голоса.

— Когда ты слышала Голоса?

— Вчера и сегодня.

— В какое время?

— Вчера это было утром.

— Что ты тогда делала?

— Я спала, и Голос пробудил меня.

— Прикоснувшись к твоей руке? Благодарила ли ты его? Стала ли ты на колени?

Понимаете? Он имел в виду сатану и надеялся, что мало-помалу можно будет доказать, что она поклонялась заклятому врагу Бога и человека.

— Да, я его благодарила; и я стала на колени на моей постели, к которой я была прикована, и сложила руки, и молила послать мне помощь Божию, молила просветить меня и научить, какие ответы должна я давать на суде.

— И что же сказал тогда Голос?

— Он сказал мне: отвечай смело, и Господь поможет тебе. Затем она повернулась к Кошону и сказала:

— Вы говорите, что вы — мой судья; повторяю еще раз: остерегитесь, потому что я воистину послана Богом и вы подвергаете себя великой опасности.

Бопэр спросил, не отличались ли советы Голоса двойственностью и непостоянством.

— Нет. Он никогда себе не противоречит. Не далее как сегодня он повторил мне, что я должна отвечать смело.

— Приказал ли он тебе отвечать не на все вопросы?

— Насчет этого я вам ничего не скажу. Я получила откровения, касающиеся моего государя, короля, и этого я не сообщу вам.

Тут сильное волнение овладело ею: слезы показались на ее глазах, и она сказала тоном горячего убеждения:

— Я глубоко верю — так же глубоко, как в учение Христа, как в искупительную жертву Спасителя, — верю, что через этот Голос говорит со мной сам Господь!

Когда ее снова спросили о Голосе, она сказала, что ей не разрешено говорить все, что она знает.

— Не думаешь ли ты, что Господь разгневается, если ты поведаешь всю правду?

— Голос приказал мне передать некоторые слова королю, а не вам; и кое-что было открыто мне совсем недавно — даже в последнюю ночь; ему следовало бы узнать об этом как можно скорее. Он тогда мог бы обедать гораздо спокойнее.

— Почему Голос не заговорит с королем, как говорил с тобой? Почему ты не попросишь его об этом?

— Я не знаю, такова ли воля Господа.

На минуту она задумалась: мысли ее витали где-то далеко. Потом она проронила замечание, в котором Бопэр — неизменно бдительный, неизменно внимательный — увидел новую возможность расставить ловушку. Не думайте только, что он тотчас ухватился за эту возможность, открыто радуясь своей находке, как поступил бы новичок, еще не изощрившийся в крючкотворстве и лукавстве! О нет, глядя на него, вы и не догадались бы, что он запомнил ее слова. Он тотчас равнодушно заговорил о другом и принялся задавать праздные вопросы: он, так сказать, старался обойти кругом, чтобы неожиданно напасть из-за угла. То были докучные и не идущие к делу вопросы о том, не предсказал ли ей Голос освобождение из тюрьмы; не указал ли он ей, какие ответы она должна давать во время сегодняшнего заседания; был ли он окружен ореолом света и есть ли у него глаза — и так далее. А опасное замечание Жанны заключалось в следующем:

— Без Божественной благодати я ничего не могла бы сделать.

Судьи видели, что у попа была какая-то задняя мысль, и они с кровожадным любопытством следили за этой игрой. Бедная Жанна была задумчива и рассеянна; вероятно, она утомилась. Ее жизнь висела на волоске, а она и не замечала этого. Минута была вполне благоприятная, и Бопэр потихоньку, крадучись, подставил свою ловушку:

— Пребываешь ли ты в состоянии благодати?

О, среди судей были все-таки два или три честных человека; один из них был Жан Лефевр. Он вскочил с кресла и воскликнул:

— Это — страшный вопрос! Подсудимая не обязана отвечать!

Лицо Кошона почернело от злости, когда он увидел этот спасительный круг, брошенный утопавшей девочке; и он зарычал:

— Молчать! Садитесь на место! Подсудимая должна ответить на вопрос!

Не было надежды на спасение, не было выбора. Ибо каков бы ни был ее ответ — да или нет, он ее погубил бы: ведь Священное Писание говорит, что человек не может знать этого. Подумайте, какое нужно иметь черствое сердце, чтобы, расставив эту роковую западню, гордиться своей работой и ликовать. Минута ожидания была для меня мучительна; казалось, прошел целый год. Все собрание заметно волновалось, и по преимуществу то было радостное волнение. Жанна обвела невинным, непотревоженным взором все эти жадные лица и затем скромно, смиренно изрекла тот бессмертный ответ, который смахнул ужасную сеть, словно легкую паутину: