Читаем без скачивания Одарю тебя трижды (Одеяние Первое) - Гурам Дочанашвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Петэ-доктор отпер входные двери и, поднимаясь с Доменико по лестнице, говорил, как бы извиняясь:
— Прежде не запирал дверей, но меня то и дело похищали. — Усмехнулся: — Нашли красотку!
— Похищали? Зачем?
— Деньги вымогали у тежелобольных, чтобы отпустить меня к ним.
Да-а, Камора...
— Постой минутку, я сейчас... — Доктор один вошел в комнату, у Доменико сердце оборвалось: «И он... и он ведь каморец — скрывает что-то!..»
Но Петэ-доктор быстро вернулся.
— Прошу, неприбрано было... по-холостяцки...
Отряд долговязого сержанта настиг наконец двенадцать сертанцев. Солдаты окружили их с дикими криками, свистом.
Зе Морейра, великий вакейро, лежал на песке, подавленно смотрел на чужое небо, на чужие облака. Знал — многие из соседей уже готовились в путь, туда, за каатингу, укладывали свой скудный скарб, припасы, семена овощей. Мануэло избегал Зе, сердце тянуло его к каатинге, и, смущенный, растерянный, он неприкаянно слонялся поблизости. Не выдержал Зе, вернулся в хижину и — кто бы поверил! — опустился перед Мариам на колено:
— Пойдем... Уйдем... Прошу тебя, очень.
И услышал в который раз:
— А если перебьют нас?.. Сам знаешь, не пощадят.
— И я не пощажу их, жена.
— Каморцев много — больше, чем нас.
— Пусть больше, Мариам...
— Не могу взять детей... — Мучительно было ей смотреть на мужа, в отчаянии преклонившего колено. — Сам знаешь, детей не оставлю... Ступай один, раз так приспичило.
— На кого вас оставлю, кто прокормит?.. — тихо проронил Зе, бессильно опустивший плечи. — И с детьми ведь уходят... Разве другие не любят своих детей?
А далеко в Каморе скиталец собрался с духом, спросил:
— Вы... старший брат Александро? — и посмотрел так доверчиво, умоляюще, что смешался Петэ-доктор.
— Чей брат, Доменико?
— Александро...
— Нет, извини, но нет...
— Как же нет, вы старший брат Александро.
— Нет, Доменико, у меня только сестра была...
— А брата нет? Ни одного?
— Нет... Говорю же — нет, — Петэ-доктор казался недовольным.— Почему не веришь?
— Потому что он предупредил меня — не пытайся угадать, все равно не угадаешь.
— Кто предупредил? Не понимаю...
— Ваш брат Александро.
— Ты яяявно пууутаешь что-то...
— И он точно так же растягивал слова!
— Кто сынок, кто растягивал?
— Ваш брат.
Но тут Петэ-доктор таким тоном предложил: «Выпей-ка лучше этот порошок», что Доменико осознал: заблуждается, брат Александро — кто-то другой.
Маршал Эдмондо Бетанкур пытливо смотрел на сержанта, странно выпяченного, подходившего мелкими шажками, и недоумевал, что придало сержанту кичливо важный вид — уж не победа ли над десятком безвестных бродяг?! Но траурно-скорбным было лицо долговязого командира, и всякое видавший маршал дивился — потерпевшие поражение являлись к нему пришибленные, приниженные, а этот костлявый сержант выпятил впалый живот, расправил плечи, даже откинул их — дугой был выгнут вперед, весьма напоминая лук. И Бетанкура осенило — тело сержанта сохраняло положение, приданное отменным прощальным пинком...
Мариам шла к мужу — перед глазами стоял убитый безысходностью Зе, и, исстрадавшись, она пробиралась к стаду. Зе понуро сидел под деревом, и конь был рядом, а Мариам, легкая, босая, неслышно подошла к мужу сзади, постояла немного и, не выдержав, молвила: «Вставай, пойдем...»
А выгнутый пинком сержант докладывал:
— Мы их долго не могли настичь, грандиссимохалле, пытались обходить каатингу, а они, не знаю уж как, прямо через нее лезли...
— Подземного прохода не приметил?
— Нет, гранд...
— Дальше.
— А как нагнали, налетели мы на них, а они остановились и стояли, спокойно, непонятно почему, гранди...
— К делу! Без «грандиссимохалле»! По существу.
— Остановились они, стоят себе, опустили руки, смотрят на нас, ждут. Тогда я замахнулся ножом на одного, а он хоть бы что, и не шевельнулся. Обозлился я, всадил нож в глотку, а дальше толком не помню, гра... потом очнулся и вижу, сам я с петлей на шее, а мои люди валяются на песке — у всех в груди, а тех, сертанцев, по-прежнему одиннадцать.
Или ндвенадцать? — встрял в разговор лейтенант Наволе, но тут же прикусил язык.
— Нет, хале, одного ж я укокошил.
— Выходит, они ждали, пока убьют одного из них? — гневно сузил глаза Бетанкур.
— Выходит, вроде бы, гр...
— И они забрали ваших коней и ваше оружие?
— Да... уважаемый.
— А пинок тебе кто припаял?
— Один там... пастух, мое стадо пас раньше, — смутился сержант, — Рохасио некий.
— Хорошо, очень хорошо! — отметил маршал Бетанкур. — Двенадцать пеших оборванцев истребили тридцать верховых. Ничего не скажешь, хорошо-о... И рассчитали все, не напали на вас сами, чтобы мир знал — вы первыми пролили кровь, вы убили их человека... Почему сразу не перестреляли всех!
— Не утерпел я, высокочтимый, и ножом — больше удовольствия...
— Что ж, прекрасно... Полковник Сезар!
— Слушаю, грандиссимохалле!
— Направь бригаду в двести человек, немедленно, сейчас же.
— Кого назначить командиром?..
— Кого хочешь... Можешь Наволе.
— Блангодарю нза ндоверье, гран...
— Есть у него кто, годный в заложники?
— Жена, кажется, — сказал полковник. — Есть у тебя жена, да?
— Нда, грандхалле... Сунзанной звать...
— Отлично, — Бетанкур смотрел полковнику прямо в глаза — знал, отлично знал все. — Подержишь ее у себя заложницей. — И повернулся к Наволе: — Всех истребить!.. Впрочем, оставьте двух-трех, доставите мне. На что они надеются, интересно! Попробуйте обнаружить потайной ход, мой лейтенант, не прошли же они через каатингу. — И, снова подозвав полковника Сезара, сказал на ухо, принуждая пригнуть покорную голову: — Убери сержанта... Напыженный, иногда даже Грег Рикио претит мне, хотя и по моему приказу выпячивает грудь.
— Обоих убрать, грандиссимохалле?
— Одного, грандхалле. Этого.
Зе Морейра ходил по своей лачуге, собирал убогий скарб, помог уложиться семье Жоао Абадо — жене и четырем дочерям. Вместе с ним отправлялось еще человек десять, скот и коней в целости и сохранности оставили их владельцам — с собой забирали только собственных; к покидавшим сертаны присоединился какой-то глухонемой — то льстиво, угодливо заглядывал пастухам в глаза и помогал бестолково, то, вытянув руку в сторону Каморы, грозил кулаком. Сначала думали, без языка он — каморцы вырвали, но неизвестный высунул язык и замычал, зарычал, проклиная, как видно, Камору. Его все же спросили — кто он, откуда, однако он явно не понял, судя по тому, что замолотил себя кулаками в грудь, а когда Мануэло Коста ударил в барабан, чужак, сидевший на камне спиной к ним, даже не моргнул — глухим оказался...
Ночью отправились в путь, к обетованному городу.
А днем, ясным, светлым днем, Доменико шел по Средней Каморе рядом с беспечным Петэ-доктором, неся сумку с лекарствами, изумляясь тому, что позволял себе доктор с злобноглазыми каморцами. «О, наше почтение первейшему грабителю, как поживаете? — обращался он к отвратительному, по пояс голому мужчине, смотревшему с веранды. — Как прошла ночная охота?» — «Да какой я охотник, Петэ-дядюшка! — добродушно запротестовал обросший волосами тип. — Я рук не мараю». — «Да уж конечно, — насмешливо согласился Петэ-доктор и тихо пояснил Доменико: — Первый в кошачьей охоте на ковры. — И, погрустнев, утешил скитальца, ободрил: — Не бойся, днем сам Мичинио не страшен, днем запрещено пускать ножи в ход, а поздно вечером не выпущу тебя из дома, не бойся, замок у меня надежный, пациент один подарил... Главное, на напейся где-нибудь... Выпить любишь? Нет? Вот и хорошо... Вон того человека, Доменико, видишь — стенку подпирает, не выношу, а что делать... Алчный, жадный, деньгам его счета нет, а все плачется, прикидывается бедным, чтобы родственники или знакомые не вздумали в долг просить, чтобы грабители не заявились — трясется от страха. За то и поплатился! Купил недавно ландо за триста драхм, уговорившись с одним каморцем, который стыдился своей бедности и представлялся богатым, будто деньги на ландо у него одолжил, и по всему городу раззвонили об этом. Спесивый бедняк хвастался, какой он-де хороший, деньги дал взаймы, а скупердяй страховался. И вдруг умер бедняк! Так-то вот... Вдова заявилась к скряге — верни, говорит, долг, триста драхм... Что было делать сквалыге, вся Камора могла подтвердить, что он брал. Со слезами, кляня весь свет, отсчитал ей деньги и, знаешь, обсчитал на две драхмы... Между прочим, поговаривали, что женщина отравила мужа ради трехсот драхм, — кто знает, кто поймет их, в Каморе ничему не приходится удивляться. — Печалью полны были водянистые глаза доктора, но заметил кого-то и просиял: — Приветствую гроссмошенника, хале!.. Я как? Ничего... Сами знаете, каково человеку среди вас...»
