Читаем без скачивания Собрание сочинений в 4 томах. Том 3 - Сергей Довлатов

Гортанно выкрикнув: «Зарэзали, убили!» — Бала решительно сел на край платформы. Далее — ухватившись за подошву ялового сапога, начал разуваться. Тесная восточная обувь сходила наподобие змеиной кожи. Бала стонал, извлекая рывками жилистые голубоватые ноги, туго обложенные денежными купюрами. Отделив небольшую пачку сторублевок, восточный человек шепнул:

— Бери!

Затем он вновь укутал щиколотки банкнотами. Закрепил их двумя кусками розового пластыря. Опять натянул сапоги.

— Где твой «Казбек»? — нахально спросил бригадир.

Восточный человек с неожиданной готовностью достал третью пачку. Обращаясь к бригадиру, вдруг сказал.

— Приезжай ко мне в Дзауджикау. Гостем будешь. Барана зарэжу. С девушкой хорошей тебя позннакомлю…

Мищук передразнил его:

— С бараном познакомлю, девушку зарежу… Какие там девушки, батя? У меня старшая дочь — твоя ровесница…

Он подозвал тетю Зину. Дал ей сто рублей, которые она положила в термос. Затем дал каждому из нас по сотне.

Бала хотел обнять его.

— Погоди, — сказал бригадир.

Затем порылся в груде брошенной одежды. Достал оттуда бюст Чайковского. Протянул его восточному человеку.

— Это тебе на память.

— Сталин, — благоговейно произнес восточный человек.

Он приподнял зеленую кепку с наушниками. Хотел подарить ее бригадиру. Потом заколебался и смущенно выговорил:

— Не могу. Голова зябнет…

В результате бригадиру досталась еще одна пачка «Казбека».

Бала шагнул с платформы в темноту. Из мрака в последний раз донеслось знакомое:

Я подару вам хризантему…

— До завтра, — сказал нам бригадир…

А закончился день самым неожиданным образом. Я подъехал к дому на такси. Зашел в телефонную будку. Позвонил экстравагантной замужней женщине Регине Бриттерман и говорю:

— Поедем в «Асторию».

Регина отвечает:

— С удовольствием. Только я не могу. Я свои единственные целые колготки постирала. Лучше приходите вы ко мне с шампанским… Лялик в Рыбинске, — добавила она.

Ее пожилого тридцатилетнего мужа звали детским именем Лялик. Он был кандидатом физико-математических наук…

В тот день я стал мужчиной. Сначала вором, а потом мужчиной. По-моему, это как-то связано. Тут есть, мне кажется, над чем подумать.

А утром я занес в свой юношеский дневник изречение Хемингуэя:

«Если женщина отдается радостно и без трагедий, это величайший дар судьбы. И расплатиться по этому счету можно только любовью…» Что-то в этом роде.

Откровенно говоря, это не Хемингуэй придумал. Это было мое собственное торжествующее умозаключение. С этой фразы началось мое злосчастное писательство. Короче, за день я проделал чудодейственный маршрут: от воровства — к литературе. Не считая прелюбодеяния…

В общем, с юностью было покончено. Одинокая, нелепая, безрадостная молодость стояла у порога.

Старый петух, запеченный в глине

Моя жена проснулась и спрашивает:

— Кто может звонить в четыре утра? Даже интересно… Ты не спишь?

Я сказал:

— Ничего интересного.

Раньше, еще в Союзе, лет двадцать назад, это могли быть знакомые пьяницы. Помню, дисквалифицированный боксер Литовченко кричал мне:

— Еду! Жди! Готовь закуску!

Я вяло сопротивлялся:

— Сейчас ночь.

— Вечно у тебя ночь, когда я звоню.

— Да и выпивки нет.

В ответ раздавалось:

— Должен тебя разочаровать: есть, и в неограниченном количестве…

Так было в Союзе.

Я встал, прикрывшись газетой. Пол был теплый. Подошел к телефону. Слышу, говорят по-английски:

— Это полиция. С вами желает беседовать…

— Кто? — не понял я.

— Мистер Страхуил, — еще раз, более отчетливо выговорил полицейский.

И тут же донеслась российская скороговорка:

— Я дико извиняюсь, гражданин начальник. Страхуил вас беспокоит. Не помните? Восемьдесят девятая статья, часть первая. Без применения технических средств.

Я все еще не мог сосредоточиться. Слышу:

— Шестой лагпункт, двенадцатая бригада, расконвоированный по кличке Страхуил.

— О, Господи, — сказал я.

Страхуил повысил голос:

— Все, начальник, испекся. Припухаю у ментов в районе Двадцать первой и Бродвея. Надо срочно выкуп заплатить. А у меня тут, кроме вас, ни одного солидного знакомого. Шплинта зарезали. Володя-Рваный лечится от алкоголизма.

— Что произошло? — спрашиваю.

— Да ничего особенного. В Сирее повязали, гады. С мантелем в руках.

— Что значит — с мантелем?

— Я мантель примерял, такой каракулевый, дамский.

Тут я наконец все понял:

— Ты шубу украл?

— Какой — украл?! Пытался. А то сразу — украл. Пытался и украл — вещи разные. Это как день и ночь.

Я задумался — что происходит? Одиннадцать лет я живу в Америке. Шесть книг по-английски издал. С Джоном Апдайком лично знаком. Дача у меня на сотом выезде. Дочка-менеджер рок-группы «Хэви метал». Младший сын фактически не говорит по-русски. И вдруг среди ночи звонит какой-то полузабытый ленинградский уголовник. Из какой-то давней, фантастической, почти нереальной жизни. Просит за него выкуп уплатить — четыреста долларов.

— Иначе, — говорит, — в тюрьму отправят, к черномазым. Удовольствие ниже среднего.

Я вынес телефон на кухню. Потянулся за сигаретами. Слышу:

— Гражданин начальник, захватите четыреста пятьдесят для ровного счета. Надо же отметить это дело, выпить по такому случаю.

Тут я немного опомнился, спрашиваю:

— Который час, ты знаешь?

— По московскому времени скоро двенадцать.

— При чем тут московское время?!

Но полицейский мне уже адрес диктует:

— Двадцать один, ноль три, второй этаж, сержант Барлей.

И голос Страхуила:

— Гражданин начальник, выручайте!

Моя жена спросила:

— Что такое?

Я даже отвечать сначала не хотел. Ну что я ей скажу? Звонит, мол, уголовник Страхуил. Просит внести за него четыреста долларов. Бред какой-то.

— Кто это? — спрашивает жена.

— Так, — говорю, — знакомый артист.

— Что у него случилось?

— Денег просит.

— Вечно тебе звонят какие-то подонки. Почему тебе Солженицын не звонит? Или Барышников?

— Видимо, — говорю, — у Барышникова денег хватает.

Я оделся, вывел из гаража машину. Еду и думаю: ведь рассказать кому-то — не поверят. Это только с русскими бывает. Уехал человек в Америку. Шесть раз переезжал с одной квартиры на другую. Стал домовладельцем. Все забыл. Все былые телефоны, имена, названия ленинградских улиц. И вдруг — звонок.

Мне один знакомый еще в Ленинграде рассказывал. Пристали к нему два хулигана в электричке. Выкинули его на ходу из тамбура. Скатился он по насыпи в канаву. Потерял сознание, естественно. Очнулся ночью, под дождем. Приподнялся и слышит:

— Вы случайно не знаете, кто изобрел граммофон?

Сидит мужик под зонтиком возле канавы. Кроссворд разгадывает. Да еще и мужик-то знакомый, как выяснилось, по офицерским сборам…

Еду через мост из Квинса. И вдруг начинается траффик. Причем солидный. Мили на две вперед — сплошные красные огни.

Это только в Нью-Йорке может случиться. Траффик в пять часов утра. Как он возник, из-за чего?

Минут сорок я ехал от Квинсборо-плаза до фуникулера на углу Шестидесятой и Второй. И только за мостом я понял, что случилось. Там возле бывшей железнодорожной кассы есть захламленная лужайка. Необитаемый клочок земли между двумя автострадами. Треугольная зона неуязвимости в потоке машин. Сотни раз я проезжал здесь, и все было нормально. А тут вдруг появился одинокий негр-саксофонист. Он был почти невидим в темноте. Играл самозабвенно, но плохо. Подбородком двигал, как боксер на ринге. Плоская кепка лежала у его ног.

Все тормозили, проезжая мимо. Я тоже слегка притормозил, опустив боковое стекло. Бросил в кепку несколько монет. Какая-то из них откатилась в сторону. Музыкант прихлопнул ее ногой. Затем одарил меня целым каскадом пронзительных режущих импровизаций. Могу добавить, что играл он «Рондо» Шостаковича в нелепой джазовой переработке.

Минут через сорок я был в полицейском управлении, напоминавшем римский Форум. Среди массивных псевдоионических колонн бродили живописно одетые люди. Кого-то провели в наручниках. Две ярко накрашенные и при этом ужасно бледные женщины кокетничали с молодым офицером в черной форме. Цыганское семейство расположилось на кафельном полу. Через зал проходили какие-то девицы с бумагами в руках. Наверху, у основания застекленного купола, были выбиты латинские изречения. Одно из них я с легкостью прочел:

«Бог — это справедливость».

И задумался: при такой биографии, как моя, чужой язык уже не составляет тайны.