Читаем без скачивания Новый Мир ( № 2 2006) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Фильм начинается с панорамного изображения победительных Соединенных Штатов, где то ли живет, а то ли гастролирует великий Моранж. Таким образом задается точка отсчета, ведь сегодня кино — это голливудская поэтика, американские правила игры. А вся прочая синефилия — малотиражное баловство, факультатив. В сущности, неудача .
Телефонный звонок из Франции: у Моранжа умерла мать. Короткий фрагмент концерта, и вот уже дирижер на родине, у ее гроба. Новая склейка, и без малейшего промедления следует очередной квант информации: в гости к Моранжу заявляется его давний товарищ по интернату — постаревший, поседевший Пипино. Пипино приносит коллективное фото детей с педагогами, а после, выполняя волю учителя музыки, Клемана Матье, дарит Моранжу тот самый заветный дневник. И дирижер начинает чтение: “Уже потерпев неудачу на всех жизненных направлениях…”
В финале картины именно Моранж перехватывает повествовательную инициативу у Клемана Матье, коротко досказывая то, что случилось впоследствии с ним самим, с его матерью, с Учителем, с Пипино.
Это фильм про то, как мальчик становится мужчиной, про инициацию.
(3) Итак, интонация картины — это интонация гениального, гиперуспешного дирижера Пьера Моранжа, и ничья иная. В самом начале нам дают почувствовать, насколько непроста его жизнь и как утомительны его многочисленные гастроли с концертами. Так, значит, и механический ритм повествования обусловлен социальной психологией Моранжа? Безусловно.
Это именно психика Моранжа, выбившегося из грязи в князи, актуализирует проблематику “успех/неуспех”. В самом начале авторы не случайно “склеивают” Моранжа с американской панорамой, с символикой американского флага. С позиции своего нынешнего успеха Моранж вглядывается в прошлое, но не находит там никакой “поэзии” — только намеки, полунамеки. Лишь несбывшиеся обещания.
Моранж с неизбежностью взыскует “геройства и престижа”, а находит в прошлом одних неудачников! Вот почему все линии досадно обрываются и вот отчего скороговорка. Для приличного человека, взобравшегося на вершину социальной пирамиды, навязчивая неудачливость близких людей нестерпима. Великая и страшная картина Николаса Роуга про искусство памяти так и называлась: “А теперь не смотри!”
Лента “Хористы” вовсе не сентиментальна, как может показаться зрителю, неверно выбравшему протагониста, то бишь ракурс зрения и доминирующую интонацию. Напротив, это весьма жесткая работа про то, что за социальный успех приходится платить слишком дорого.
(4) У некоторых зрителей моя интерпретация фильма может вызвать протест. Такие зрители посчитают мою версию неправомерным усложнением. Зря.
В отличие от писателей, композиторов или рисовальщиков, кинематографисты не контролируют свои произведения полностью. Они всего лишь силятся делать некоторую работу по определенным правилам, но в результате оказываются много мельче и своей задачи, и своей работы. В конечном счете кино — это бурный поток коллективного бессознательного и социального воображаемого. Так сказать, Янцзы и Хуанхэ в одном флаконе.
Если фильм задевает нас по-настоящему, мы, чтобы не утонуть, вправе интерпретировать его сколь угодно решительно.
(5) Едва учитель музыки Клеман Матье заявляется в интернат, его стращают именно тихоней Пьером Моранжем. Объясняют: мальчик внешне спокойный, но тем более опасный. Мы некоторое время ждем от Пьера хулиганских проявлений, но их нет как нет! Ничего удивительного, ведь фильм — его собственный внутренний монолог. Все события отфильтрованы сознанием Пьера, прошлое зачищено в его собственных интересах. Пьер — молчаливый, застенчивый, честолюбивый красавчик, а не хулиган!
Однако среди детей есть еще более молчаливый и еще более загадочный ребенок — некий Пипино. Его родители погибли в годы немецкой оккупации. Но ребенок проявляет редкостное упрямство. С нетерпением ожидает каждого субботнего дня. Убегая с занятий, прилипает к интернатским воротам. Мальчик убежден, что именно “в субботу” его навсегда заберет Отец.
Пипино — самый затюканный, самый неуспешный, самый безнадежный. К примеру, лишь два ученика не проявили никакой способности к пению и остались за пределами хора. Первый, Корбен, окажется вором. Второй, бесталанный Пипино, добьется своего и таки дождется Отца.
Ключевая оппозиция картины тщательно замаскирована. Эта оппозиция “Пьер Моранж — Пипино”. Все остальные линии, включая линию учителя музыки Клемана Матье, на поверку оказываются вспомогательными!
Эта картина гораздо, гораздо сильнее, чем кажется на первый взгляд. Но до разгадки ее загадки еще далеко. Вперед!
(6) Обманных второстепенных сюжетов много. Допустим, конфликт учителя музыки гуманиста Матье с директором интерната, циником и карьеристом Рошеном. Матье самым очевидным образом воплощает лучшие качества, Рошен — худшие. Матье подступает к детям с любовью, Рошен — с подозрительностью и плеткой. Матье против доносительства, Рошен — за. Матье за интересненькое, за искусство и полет души, Рошен — за рутину, зубрежку и тягомотину. Нравственная победа Матье настолько убедительна, что по определению не может быть предметом искусства.
Оппозиция “Матье — Рошен” — это риторика, дидактика, хитроумная обманка.
(7) Есть еще мама Пьера Моранжа. Молодая мать-одиночка работает официанткой. Вынуждена отправлять сына в интернат. Почему? Не хватает денег на его содержание? Или…
Настоящий хулиган, некий Моден, бросает Пьеру в лицо: “Все говорят, что твоя мать — шлюха!” Так ли это? Сначала Пьер, подобно Оливеру Твисту, бросается в драку, а после убегает в город, чтобы последить за матерью, чтобы узнать правду.
Вот Пьер прячется за чьим-то автомобилем, подглядывая через окно кафешки. Мать тем временем обслуживает клиентов: ничего особенного, никаких непристойностей.
Но — внимание — этот эпизод длится всего пять-шесть секунд. А может быть, Пьер увидел что-нибудь позже? Может, эту страшную для ребенка правду его нынешнее сознание попросту вытеснило, элиминировало? Тем более что похороны матери состоялись только что, пятьдесят лет спустя.
Зачем Модену врать? Тем более если “все говорят”, если Пьер мог не раз слышать горькую правду из других уст? Мы своими глазами видели, что при встречах с матерью Пьер ведет себя холодно, недоверчиво. Видели и одного из ее ухажеров-любовников — некоего инженера, вознамерившегося вместо Лионской консерватории отправить Пьера в приют…
От этой повествовательной стратегии у меня прямо сейчас холодеют кончики пальцев! Я не могу передать на письме, насколько мне нравятся эта строгость мышления и эта эллиптичность повествования, когда гигантские информационные блоки выстригаются с тем, чтобы в конечном счете удалось смоделировать работу человеческой памяти — недостоверной, капризной, услужливой, обманчивой и даже подлой!
Мы не можем быть уверены, что в определенные мгновения взрослый Пьер Моранж не подставляет на место дневниковых записей учителя музыки — свою собственную версию событий.
Кстати, в 2005 году появилась совершенно замечательная американская картина про коварную услужливую память — “Notebook” Джона Кассаветеса (в нашем прокате “Дневник памяти”), которую я подробно описал в “Русском Журнале”. Там вопрос поставлен еще более радикально. В финале выясняется, что восстановить подлинный состав событий, случившихся в далеком прошлом, не представляется возможным. “Записная книжка” главной героини, скорее всего, выдает желаемое за действительное, заурядное предательство — за самоотверженность. Вероятнее всего, вместо документального описания имеет место слезоточивая дамская проза, вместо покаяния — самооправдание.
Но может, все было так, как написано? Как проверишь?! Да никак.
(8) Еще одна обманка сюжета — любовь учителя музыки к матери Пьера. Учитель делает женщине осторожные намеки, аккуратно дарит цветы, она же тем временем влюбляется в очередного успешного хлыща с личным автомобилем.
Пьер боится, что учитель, подобно многим и многим, рассчитывает воспользоваться ее сговорчивостью. Пьер борется с назойливым учителем как умеет. Эта тема, подобно многим другим, экономно обозначена одним-единственным микроэпизодом: Пьер выливает на лысину учителю чернильницу.
Было ли между учителем и матерью что-нибудь после? Ведь инженер вскоре сбежал, а учитель и мать прожили всю оставшуюся жизнь неподалеку друг от друга… Но нам не сообщают об этом ровным счетом ничего! То есть мы любопытствуем, задумываемся, но не получаем ни ответа, ни даже легкого намека. Значит, эта линия — тоже тупиковая, тоже не имеет никакого художественного значения.