Читаем без скачивания В подполье встретишь только крыс - Петр Григоренко

После мы узнали от «дружинников», что на 6 часов вечера было назначено нападение на нас каких-то ребят с заводов. Среди дружинников – заводских комсомольцев – общавшихся с нами все три дня, появились такие, что начали нам сочувствовать. «Публика» в зале, послушав процесс, тоже без большого энтузиазма восприняла приговор. Я сам разговаривал с работницей, членом партии, которая после суда пришла к нам на квартиру и рассказала, как их готовили к процессу, – говорили, что будут судить антисоветчиков, шпионов. Привозили их в суд в 8 часов, а в 9 заводили в зал, и они сидели, занимая места не им положенные, места друзей и родственников.

Считая, по-видимому, меня виновником срыва «операции» у здания суда, в КГБ решили «проучить» меня в тот же день. После суда я, как и в предыдущие дни, поехал к Костерину. Он, хотя и был бодр духом, от февральского инфаркта физически так и не оправился. Поэтому я старался бывать у него почаще, а в дни суда – ежевечерне. И днем звонил, информируя о ходе событий. Возвращались от Костерина часов около 9 вечера. Ездивший вместе со мной, прибывший на процесс из Харькова Генрих Алтунян обратил внимание, что следующая за нами оперативная машина КГБ наполнена до предела – пятеро с шофером. Я махнул рукой на его замечание. Сказал: надо же им что-то делать. Пусть хоть в машине ездят. Лишь бы без дела не сидели.

Дома у нас был Рой Медведев. Поговорив, пошли провожать его до метро. Генрих несколько отстал от нас. А когда я, простившись с Роем, возвращался, то увидел, что на Генриха явно напал один из моих постоянных «топтунов». Я бросился Генриху на помощь. И тут к нам подлетела, прямо на тротуар, та самая автомашина, о которой мы говорили. Только было в ней теперь четверо. Пятый стоял около нас. Трое высыпали из машины и бросились к нам. Я употребил в дело свою палку и заставил их отступить. Одновременно они засвистели в пять милицейских свистков. И тут же, почти немедленно, появилась дежурная машина милиции. Нас посадили в нее и повезли.

В 7-м отделении, куда нас доставили, все было готово к нашему приему. Несмотря на то, что было уже более 11 часов вечера, в отделении находился заместитель начальника, капитан милиции, который сразу же предложил нам с Генрихом писать объяснения. Но я потребовал сначала экспертизы на алкоголь. Я прекрасно видел, что все мои «топтуны» пьяны, а это был козырь против них. Я так и сказал: «Разве вы не видите, что они пьяны? Не думаете ли вы, что мы, трезвые, вдвоем напали на эту банду? Напали они. Им и объяснение писать. А пока давайте экспертизу». Начались обычные в таких случаях проволочки и отговорки. Меж тем старшего из моих «топтунов» в тепле развезло и он уснул. Тут появилась Зинаида Михайловна, а вскоре начали прибывать и наши друзья. Зинаиде от метро позвонили, что нас с Генрихом забрала милиция и она, предварительно позвонив друзьям, побежала к нам на выручку. Пьяная компания теперь могла быть разоблачена и без экспертизы – свидетелями. Я потребовал фамилии и адреса нападавших. Капитан изворачивался, как «уж под вилами», и наконец сказал: «Завтра утром у начальника отделения».

Больше ждать здесь было нечего. И мы разошлись по домам. Провокация была, таким образом, сорвана, но мне хотелось, кроме того, проучить «топтунов», чтобы они больше не нахальничали. Поэтому на следующее утро пошел к начальнику отделения. Он ничего мне не сказал, отговорился тем, что еще не разобрался с этим делом. Я пришел на следующее утро. Он, очевидно, увидев меня в окно, выбежал навстречу и на ходу сказал, что его срочно вызвало начальство. Сел в машину и уехал. И на следующее…

Он уклонялся от встреч, изворачивался, придумывал отговорки, но в конце концов не выдержал: «Ну, зачем вам их фамилии? Ведь вы же прекрасно знаете, кто они. Да и что вы с ихними фамилиями сделаете? Их уже все равно наказали за срыв операции. Ведь мы с их помощью должны были оформить вам 15 суток, а вашему приятелю дело за хулиганство, а они, идиоты, нализались и все сорвали».

Так фамилий я и не узнал.

А жизнь меж тем шла своим чередом, и приходилось считаться с ее неумолимыми законами. Вот остановилось и горячее сердце Алексея Евграфовича. Еще вчера вечером, 9 ноября 1968 года, мы с ним сидели за одним столом, разговаривали, пили крепкий чай. Он смеялся своим заразительным мальчишеским смехом, а сегодня в половине десятого утра телефонный звонок и голос Веры Ивановны: «Алеши не стало».

Нельзя поверить! Нельзя понять! Ну как же я без него? Жизнь потеряла краски и смысл. Впоследствии, рассказывая о похоронах, которые состоялись в московском крематории 14 ноября 1968 года, я писал, что похороны Костерина Алексея Евграфовича перевернули еще одну страницу повествования о времени страшном, о делах людей, утративших суть человеческую.

Кто из нас не возмущался до глубины души, читая, как католическая церковь подвергла гонениям мертвого Паганини?! Но нечто подобное произошло и на наших глазах. И не где-то в медвежьем углу, на краю света, а в столице «первого в мире социалистического государства». И не в среде каких-то мракобесов, а в «культурном обществе», среди людей, именующих себя «инженерами душ человеческих». И не в лоне средневековой католической церкви или какой-то мракобесной секты, а по инициативе людей, называющих себя коммунистами и носящих в своих непротивосердечных карманах красные книжечки с образом Ильича.

Алексей Костерин умер 10 ноября в 9 часов 20 минут. Никто, разумеется, не думал, что он будет жить вечно. Но в нем было столько оптимизма и юношеского задора, глаза его сверкали так молодо, а смех был столь заразителен, что никто из нас не думал о худшем. Состояние его ухудшилось еще перед праздником. Накануне (9 ноября) ему стало еще хуже, и врач сказал его жене – Вере Ивановне – «Приготовьте себя к самому худшему». И все же думать о самом худшем не хотелось. Да и Алексей не позволял нам обращаться к таким мыслям. Он по-прежнему шутил, заразительно смеялся, обсуждал с друзьями перспективы демократизации нашей жизни. Поэтому, когда произошло страшное, бессмысленное, мы все были поражены, потрясены, оказались в столь шоковом состоянии, что в первый день не смогли ничего предпринять – ни оповестить друзей и родных, ни сообщить в организацию писателей, членом которой он состоял со дня ее создания.

Каково же было наше удивление, когда на следующий день (11 ноября) наши представители – племянница Ирма Михайловна и один из его друзей Петр Якир, – прибывшие около 12 часов в Союз писателей, узнали, что там все известно. Больше того, они уже назначили время кремации – 16 часов 12 ноября, т. е. оставалось в нашем распоряжении всего около суток. Наши представители, разумеется, запротестовали. Петр Якир сказал: «Этого времени, конечно, хватит на то, чтобы сжечь мертвое тело. Но нам надо еще и проститься с покойным». И вот тут впервые были произнесены слова, которые затем сопровождали нас вплоть до печки крематория: «Вам что, демонстрация нужна? Этого мы вам не позволим!»