Читаем без скачивания Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер - Жорж Санд

Еще утром этого дня Пьер получил от него с нарочным записку, в которой Ашиль, уведомляя его о своем возвращении, просил сообщить всем членам будущей венты, что нынче же вечером во время праздничных увеселений им надлежит собраться в мастерской. Пьер выполнил это поручение с глубоким унынием. Чем меньше времени оставалось до той минуты, когда он должен будет окончательно связать себя с предприятием, которое с самого начала казалось ему пустым и бесполезным, тем упорнее возвращались к нему прежние сомнения. Он сожалел теперь, что позволил уговорить себя, и те наивные иллюзии, которые поддерживала в нем мадемуазель де Вильпрё, более не властны были заглушить эти сожаления. Теперь наступала решительная минута, и Пьер уже готовился отказаться от данного им слова, если окажется, что программа общества и формула клятвы хоть в какой-то мере противоречат его собственным принципам и убеждениям.

Но судьбе угодно было избавить его от этого испытания. В тот момент когда Лефор в сопровождении своих прозелитов под покровом ночи пробирался в мастерскую, где должен был свершиться торжественный обряд посвящения, путь им внезапно преградил граф де Вильпрё; при-творясь, будто понятия не имеет, куда они направляются, он сообщил, что прибыл приказ об аресте Ашиля, что его уже ищут жандармы, а потому не следует медлить ни минуты, если он не хочет попасть к ним в руки. Все его планы раскрыты, утверждал граф, префект уже снесся с королевским прокурором, есть указание сурово карать за всякую пропаганду. Счастье еще, сказал граф, что один из чиновников префектуры, которому он в свое время оказал кое-какие услуги, великодушно предупредил его, советуя и ему тоже скрыться, в случае если он как-то скомпрометирован в этом деле. Сегодня ночью в замке, несомненно, будет обыск. Словом, интересы дела освобождения требуют, чтобы все немедленно разошлись, а Лефор срочно покинул Вильпрё. Уже оседлан быстрый конь, верному слуге приказано проводить его через болота до границы департамента Шер. Вся эта история была рассказана так искусно, граф так ловко разыграл эту комедию, что насмерть перепуганные республиканцы в одну секунду разлетелись, словно горсть сухих листьев, гонимых ветром. Лефор, который ничего так не жаждал, как подобного приключения, сразу же поверил, что его в самом деле — наконец-то! — преследуют, и предстоящее бегство среди ночи, мнимые опасности и вся эта тайна, о которой ему хотелось бы рассказать всему свету, наполнили его мальчишеской радостью. И он поспешил в мастерскую, чтобы предупредить Пьера и попрощаться с ним.

Пьер ждал его, и не один. С ним была Изольда. Будучи посвящена в тайну — дед возложил на нее некоторые обязанности по организации венты «Жан-Жак Руссо» (делая при этом решительно все, чтобы из этого ничего не вышло), — она незаметно убежала из гостиной, чтобы помочь Пьеру подготовить помещение для торжественного обряда. Она открыла ему свой кабинет, он перенес оттуда в мастерскую столы, стулья и подсвечники, и только начала она объяснять, каким образом расставить мебель для предстоящей церемонии, как раздался условный стук в ставню и появился Лефор. Торопливо рассказав о грозящей ему опасности, он тут же поклялся, что не отступит от дела карбонариев. Он еще сумеет сам, собственными силами, возродить его во Франции в новых формах, заявил Лефор и пообещал, что, наперекор всем тиранам и префектам, его вскоре вновь увидят в Вильпрё. Затем он обнял Пьера и так страстно начал заклинать его оставаться верным делу освобождения, что Пьер был потрясен его упорством и бесстрашием. Ашилю в самом деле незнакомо было чувство страха. Самолюбие и великодушие всегда увлекали его к самому переднему краю самых безумных предприятий. Изольда крепко пожала ему руку, и вдвоем с Пьером они проводили его по глухой тропинке до ограды парка, где уже ожидал проводник с лошадьми, после чего вернулись в мастерскую, чтобы поставить все на прежние места, уничтожив таким образом все следы гибели неродившейся венты «Жан-Жак Руссо».

Внося мебель обратно в башенку, Пьер был охвачен чувствами, которые не в силах был скрыть. Изольда заметила его волнение.

— Эта комната, — ласково сказала она, — напоминает вам, так же как и мне, один печальный случай; мне хотелось бы прогнать это воспоминание. Помните ту гравюру, которую вы сначала согласились принять от меня, а потом презрительно отвергли? Она еще здесь, и пока вы не возьмете ее, мне все будет казаться, будто мы не до конца еще с вами помирились.

— Так дайте мне ее поскорее, — ответил Пьер, — я ведь давно уже корю себя за то, что не смею просить ее у вас.

— Вот она, — сказала Изольда, — берите ее, а в придачу возьмите вот эту детскую игрушку, которую сегодня вечером вам предстояло получить не из моих рук. Примите ее теперь от меня в память нашей дружбы и в залог нашего политического единомыслия.

— Что ж это такое? — спросил Пьер, внимательно рассматривая превосходной чеканки кинжал, который она ему протягивала. — К чему он мне? Ведь это не столярный инструмент, насколько я понимаю.

— Это оружие гражданской войны, — отвечала Изольда, — залог которой вручают тем, кого принимают в карбонарии.

— Мрачный символ. Я слышал, будто на таком кинжале произносят клятву верности, только не думал, что это правда.

— Роялисты на этот счет произносили немало гневных слов, но карбонарии доказали, что в их руках кинжал — не более как мирный символ, как знак единства. Он фигурирует в наших таинствах, и в этом есть глубочайший смысл, — ведь он пришел к нам от итальянских карбонариев, а те знали битвы посерьезнее наших, и мучеников у них побольше, чем у нас. Этот кинжал — символ нашего братства с героями, павшими в той борьбе, с теми, чьи имена каждый из нас должен был бы ежедневно с благоговением повторять в своем сердце, подобно тому как католики поминают в своих молитвах святых мучеников; однако, в отличие от них, мы своих мучеников можем поминать только тайно. Потому-то, быть может, так важно всегда иметь перед глазами эту эмблему, напоминающую нам о мученической их смерти и высокой их вере.

— А знаете, — сказал Пьер с некоторой грустью, разглядывая кинжал со всех сторон. — У нас, подмастерьев, существует примета: дарить инструмент с острым лезвием — значит, резать дружбу. А еще говорят, будто это кому-нибудь из двоих приносит несчастье — или тому, кто дарит, или тому, кто берет.

— Это очень поэтично, но я в это не верю.

— Да и я тоже… И тем не менее… А что это за вензель на лезвии?

— Это вензель одного из моих предков, которому это оружие принадлежало. Его имя было Пьер де Вильпрё. А теперь это будет ваш вензель — ведь вас тоже так зовут, если присоединить имя, данное вам при крещении, к прозвищу, каким зовут вас среди подмастерьев.

— И в самом деле, — улыбнулся Пьер, — с одной только разницей — ваш предок назвал своим именем деревню, меня же назвали по этой деревне.

— Ваши предки были рабами, а мои — воинами, другими словами, вы происходите из семьи угнетенных, а я — угнетателей. У вас благородное происхождение, мастер Пьер, я очень завидую вам.

— Этот кинжал слишком хорош, — сказал Пьер, кладя подарок на стол, — надо мной станут подшучивать и спрашивать, где я его украл. И потом, я ведь в самом деле простолюдин, и мне свойственны суеверия. А я не могу отделаться от неприятного чувства при виде этого острого клинка. Нет, решительно мне не хочется брать его. Подарите мне лучше что-нибудь другое.

— Выбирайте, — сказала Изольда, раскрывая один шкаф за другим.

— А я не буду долго выбирать, — отвечал Пьер, — вон там, в томике Боссюэ[127], есть вырезанный вами прелестный картонный крестик в византийском стиле.

— Боже мой, да уж не колдун ли вы? Откуда вам это известно? Я и сама о нем забыла. Вот уже года два, как я не дотрагивалась до этой книги.

Пьер взял с полки томик Боссюэ, раскрыл его и показал ей крестик, который в свое время очень хотел взять себе, но не посмел.

— Откуда вы знаете, что это вырезала я? — спросила Изольда.

— На одном из узоров старинной вязью вы вырезали ваш вензель.

— Совершенно верно! Ну так возьмите его. А на что он вам?

— Я спрячу его и потихоньку буду смотреть на него.

— И больше ничего?

— А мне этого достаточно.

— Вы вкладываете в это какой-то тайный философский смысл? Вы предпочитаете эмблему милосердия той эмблеме мщения, которую я вам предназначала?

— Может быть. Но я предпочитаю этот картонный крестик роскошному кинжалу еще и потому, что вы вырезали его под влиянием каких-то кротких, благочестивых мыслей, а кинжал этот… Кто знает, не служил ли он уже кому-нибудь орудием ненависти?

— А теперь объясните мне, мастер Пьер, откуда вы так хорошо знаете мой кабинет и мои книги, что вам известно даже, что и где здесь лежит? Или вы обладаете даром ясновидения, или мне остается предположить, что вы их здесь читали.