Читаем без скачивания Россия и русские в современном мире - Наталия Нарочницкая

Толкование удерживающего как государя и царства, хранящих Истину и устроенных по богоданной иерархии и прообразу: Царь Небесный – царь земной, ответственный лишь перед Отцом Небесным, – легло в основу мистического идеала Святой Руси, Невидимого Града Китежа, недоступного Антихристу, стало религиозной основой православного самодержавия. Через несколько веков после германских Оттонов прозвучало пророчество о Москве – III Риме – последнем прибежище православия в послании к Василию III старца Филофея, монаха Псковского Елеазарова монастыря. Послание не содержит даже намека на политические задачи, а в эсхатологических тонах предостерегает русское Царство, в силу его особой после гибели Константинополя – II Рима – ответственности за судьбу православия, от соблазнов ради мирского подвергнуть малейшему искажению праведную веру на Руси.

Проявление человеческой гордыни в религиозном осмыслении мира на Западе. все более заметно смещало акцент в восприятии Христа – Богочеловека от Сына Божия к земной Его ипостаси. Земная жизнь Христа стала важнее Его Воскресения «смертию смерть поправ». Рождается западноевропейский гуманизм – поначалу упоительно дерзостное воспевание человека и его созидательных возможностей представлялось развитием в человеке именно Божественного начала, ибо сам Господь наделил его разумом и творческим началом, создав его по своему образу и подобию.

Однако «гуманистический» экстаз гордыни в толковании этой христианской истины вел неудержимо к извращению самого понятия «богоподобия» в идею «богоравности». Излюбленный образ Возрождения – человек-титан, Прометей, требующий у Бога отдать ему его (человека!) землю («Muss mir meine Erde doch lassen steh’n!» – «.землю же мою оставь мне!»– Гете). Теперь человек – властелин земли, он провозглашает свое право вершить ее делами и обустраивать ее уже «по собственному образу и подобию». Но где взять критерии вместо отвергнутых богоданных понятий абсолютного Добра и Зла?

Логическим этапом стало создание рационалистической философии, основанной на критериях, не выходящих за пределы человеческого разума, и обожествлявшей данные науки. C Декарта и его «cogito ergo sum» западноевропейская философия начинает окончательный переход к безрелигиозному сознанию. Постулат Декартовой философии «мыслю, значит существую» достаточно сравнить с одой Державина «Бог», чтобы увидеть, что «мыслю» и «верую» как отдельные первоначала дают различное восприятие мира и человека:… я пред Тобой ничто. Ничто! Но Ты во мне сияешь Величеством Твоих д о б р о т, Во мне Себя изображаешь, Как солнце в малой капле вод….Я есмь – конечно, есть и Ты! Ты есть! – природы чин вещает, Гласит мое мне сердце то, Меня мой разум уверяет, Ты есть – и я уж не ничто!

Декарт, может быть непроизвольно, делал Бога как бы излишним для познания мира, так как обособление и самодостаточность мыслящей личности полагались в основу философской мудрости. При таком исходном пункте чисто субъективное постижение истины становится и единственным утверждением и самого бытия. Идея автономности человека от Бога – главный смысл Просвещения. Если первые просветители еще признавали Бога как Творца, то уже безусловно отвергали Его как Промыслителя. Но на деизме нельзя было остановиться, и является атеизм, к которому примыкают почти все мыслители. Человеческий, на деле весьма ограниченный разум представляется высшим элементом всего существующего, а человек как носитель разума – наивысшим существом мира, господином взамен развенчанного Бога. Мир и человек были окончательно отрезаны от Бога Кантом, который считал, что мы познаем лишь собственное о них представление. Фихте провозгласил уже тезис: «я – познающее и есть сущее, все же прочее есть лишь познаваемое, то есть мыслимое, мною творимое, из меня исходящее, вне моего представления не существующее». Это полное торжество нигилизма в отношении какой-либо реальности, и Бог сам по себе совершенно упразднялся, как и заявил наконец Л.Фейербах.

Философия была совершенно необходимым концептуальным багажом, который подготовил либерализм с его учением об «общественном договоре» «суверенных личностей», подменяющем богоданную иерархию ценностей и общественных связей. Все это стало идейным фундаментом Французской революции с ее заклинанием «свобода, равенство, братство». Но ростовщик под прикрытием идеалов, неосуществимых вне Бога, проносит незамеченное главное: «laissez passer, laissez faire» – «пропустите всюду, не мешайте действовать». С этим ключом «свобода», в том числе совести, – это не бессспорное право на творчество и сомнение, это право объявлять порок и добродетель, истину и ложь, добро и зло равночестными, реализованное окончательно по мере дехристианизации сознания к концу ХХ в. Вместо религиозного, то есть нравственного, Канона, указывающего, во что верить, устанавливался Закон – право, которое достаточно соблюдать, не разделяя, и быть респектабельным. А проблема Долга перед Богом и людьми в отношении Добра и Зла после Мартина Лютера трансформируется в материальное понятие – долговое обязательство, вексель, по которому надо просто заплатить. Пути России, пытавшейся жить «как долг велит», а не потому, что так предписывает закон, и Европы, бесповоротно вставшей на путь рационализма и развития позитивного права, разошлись.

Категории личность и свобода наполнены различным содержанием в зависимости от религиозно-философского миропонимания, вовсе не имеют универсального толкования, ибо разное понимание Бога дает разное толкование, что есть Человек. В либеральной традиции главным в толковании «свободы» является вопрос «от чего» эта свобода, что предполагает рациональное перечисление всех предполагаемых «ограничителей» и посягателей. В православном мироощущении, постоянно задавая себе вопрос, «для чего» свобода, человек прежде всего ищет нравственный ориентир для использования свободной, дарованной Господом воли. Гений Пушкина распознал это через один век эпигонства и ответил на идейный багаж Французской революции:

Не дорого ценю я многие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспоривать налоги,

Или мешать царям друг с другом воевать,

И горя мало мне, свободна ли печать

Морочить олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Все это, видите ль, слова, слова, слова.

Иные, лучшие мне дороги права!

Иная, лучшая потребна мне свобода!

Постепенно опустошая свою душу, человек одновременно обожествлял свою земную природу, извратив идею богоподобия в богоравность, человек логически шел к идее человекобожия. Любимый герой Возрождения, как уже отмечалось, – титан Прометей. В.Шубарт в своей книге «Европа и душа Востока» прямо противопоставил два типа личности: «прометеевского» западного индивида и русского «иоанновского» человека. Христианская идея преображения мира, о’божения человека извращается прометеевской культурой в убеждение, что «жизнь можно и нужно преобразовать, исходя не из души, а из вещного мира». Неизбежное при этом сосредоточение на собственных потребностях приводит в конечном итоге к вырождению духа и высших ценностей – религиозных, национальных – в сциентистский скепсис, т. е. утрату нравственной «ответственности за судьбу мира» (Ф.М.Достоевский). Отчуждение, о коем философствовали материалисты от К. Маркса до Г. Маркузе, – следствие отчуждения человека от метафизических корней его Божественной природы. Христианская философия болеет не отчуждением, а всеединством. У Гегеля метафизика была поглощена диалектикой, что подменило всеединство панлогизмом. И проблема всеединства неслучайно после Ф.Шеллинга перешла в русскую, все еще религиозную философию.

Попытка создать цельную историко-философскую систему всеединства была предпринята В.Соловьевым, на которого нынешние западники любят ссылаться, ничего не понимая в его религиозной системе. Владимир Соловьев, будучи страстным адвокатом единения России и Европы, вовсе не был классическим «либералом-западником», не был поборником наследия Просвещения, общественного договора Руссо, представительных учреждений и позитивного права. В его теории источник власти – Бог, а не народ. Православное самодержавие Помазанника Божия – идеальное воплощение христианской идеи в государственности, а наднациональная организация католической церкви – наилучшая модель для вселенского утверждения христианства. Не Вольтер, не Конвент или Декларация прав человека и гражданина вдохновляли Соловьева, но период торжества католицизма, значит, времена Папы Григория VII, перед которым в рубище склонился император Генрих IV.

Соловьевская «свободная теократия» – антипод правовому государству и полное отрицание позитивного права, этого «корана» правоверных либералов. В строго христианском толковании «правовое государство» – это примирение с греховной природой человека, которого удерживает от преступления не голос совести, но лишь сила Закона, то есть угроза уголовного наказания. Соловьев скорбел о гибели христианской Европы и считал, что именно православная Россия еще способна спасти ее своей жертвой и отказом от собственного мессианизма в пользу мессианизма вселенского.