Читаем без скачивания Новый Мир ( № 5 2013) - Новый Мир Новый Мир

[20] ЗарубежнаяпоэзиявпереводахБ. Л. Пастернака. М., 1990, стр. 571. Впервые опубликовано в 1966 г.

[21] Набоков В. Лекции по русской литературе. М., 2012, стр. 439.

[22] Там же, стр. 441. Переводуточненпо: Nabokov V. The Art of Translation. — «The New Republic», August 4, 1941. «I discovered that the expression „literal translation” is more or less nonsense».

[23] Тамже, стр. 440.

[24] Translation — History and Practice: A Historical Reader. Ed. Daniel Weissbort and Astradur Eysteinsson. Oxford, 2006, p. 460.

[25] Набоков В. Лекции по русской литературе, стр. 440. Перевод уточнен по оригиналу: Nabokov V. The Art of Translation.

[26] Набоков В. Собр. соч. русского периода в 5-ти томах. СПб., 2003, т. 5, стр. 602.

[27] О разнице между римской (ораторской) и иудейско-греческой (книжной) традициями см.: Кружков Г. М. Луна и дискобол: О поэзии и поэтическом переводе.  М., 2012, стр. 11.

[28] Набоков В. Собр. соч. американского периода в 5-ти томах. СПб., 2000, т. 3, стр. 610.

[29] Чуковский К. И. Онегин на чужбине. — В кн.: Чуковский К. И. Высокое искусство. М., 1988, стр. 337.

[30] Carlisle Olga. Poets on Street Corners. Portraits of Fifteen Russian Poets. New York, 1968, p. 142 — 143.

[31] Nabokov V. On Adaptation. — «New York Review of Books», 1969, Dec. 7. Перевод в кн.: «Набоков о Набокове и прочем: Интервью, рецензии и эссе». М., 2002, стр. 584.

[32] Wachtel M., Cravens C.Nadezhda Iakovlevna Mandel’shtam: Letters to and about Robert Lowell. — The Russian Review. 2002, Vol. 61, № 4, p. 529 — 530. См. также:  Утгоф Г. М. «Audiatur et altera pars»: К проблеме «Набоков и Лоуэлл». — «Культура русской диаспоры: эмиграция и мифы». Таллин, 2012, стр. 219 — 237.

[33] Перевод автора статьи.

[34] Лоуэлл называл свое переложение не переводом, а «подражанием». Первоначально оно было опубликовано в его книге Imitations (1961), в которую вошли свободные переложения из Бодлера, Рембо, Рильке, Монтале, Пастернака и других поэтов.

[35] Сурат И. Мандельштам и Пушкин. М., 2009, стр. 5.

[36] Там же, стр. 176.

[37] Сурат И. Мандельштам и Пушкин, стр. 9.

[38] Это не единственное стихотворение-завещание Мандельштама. «Сохрани мою речь навсегда…» в том же ряду, хотя пушкинский субстрат в столь явном виде в нем не просматривается. Общее между этими двумя стихотворениями — предлог «за»: «...за привкус несчастья и дыма / За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда…». Слава не как случайность или прихоть времени, но как служение и за-слуга .

[39] Сурат И. Цит. соч., стр. 177.

[40] В этой статье мы не касаемся важнейшего мотива «волка» и «волкодава». Как было показано, он восходит к стихотворению Верлена и связан с темой изгнанничества, Овидия и Рима. См.: Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000, стр. 526 — 534.

[41] Ср. уЙейтсавпьесе «Накоролевскомпороге»: «O silver trumpets, be you lifted up / And cry to the great race that is to come…» — Yeats W. B. The Collected Plays, New York., 1952, p. 94.

[42] Кстати, перевод В. Минушина в книге «Набоков о Набокове и прочем...»: «...или болтун в стальной челюсти волчьего капкана» — неверен. Slaver тут не существительное, а глагол, и означает он не «болтать», а «льстить», «рабски унижаться».

[43] Гаспаров М. Л. «Снова тучи надо мною…» Методика анализа. — В кн.: Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. 2. М., «Языки русской культуры», 1997, стр. 9.

[44] Гаспаров М. Л. «Снова тучи надо мною…», стр. 18.

Глыбы пространства и времени

Наталья Горбаневская. Мой Милош. М., «Новое издательство», 2012, 440 стр.

Тумас Транстрёмер. Стихи и проза. Перевод со шведского А. Афиногеновой,  А. Прокопьева. М., «ОГИ», 2012, 329 стр.

Объединение таких разных поэтов, как Чеслав Милош и Тумас Транстрёмер, под одним заголовком до какой-то степени оправдано. Оба — лауреаты Нобелевской премии (хотя и с разницей в 32 года), их стихи написаны на не самых распространенных в мире языках и по большей части известны в переводах. И если литературный контекст Милоша русскому читателю относительно известен (в том числе и за счет младших современников поэта — Тадеуша Ружевича или Збигнева Херберта), то шведская поэзия — почти полностью terra incognita. Более того, даже несмотря на то, что Алексей (Алёша) Прокопьев уже многие годы пропагандирует поэзию Тумаса Транстрёмера [1] , до самого недавнего времени она оставалась достоянием узкого круга (в связи с высокой наградой круг расширился, но, думаю, с течением времени неизбежно сузится вновь). Милош, напротив, широко известен: если верить Google , в русском Интернете его имя встречается чаще, чем имя любого другого известного мне польского поэта второй половины ХХ века [2] .

К тому же у обоих поэтов в русской поэзии были влиятельные поклонники: у Милоша — Бродский, а у Транстрёмера — Айги. Бродский и Айги здесь словно бы отвечают за разные направления отечественной поэзии. Первый — за канонизированный постакмеизм, второй — за международный авангард. Это, конечно, очень схематичная интерпретация, но она позволяет говорить не только о Транстрёмере и Милоше, но и о переводчиках, для которых русские связи этих поэтов так или иначе оказываются важны. Наталья Горбаневская как поэт сама принадлежит к одной из ветвей постакмеизма, а Алексей Прокопьев, несмотря на бесспорное отличие его собственной поэтики от поэтики Айги, связан со старшим поэтом множеством нитей (да и как поэт родом из Чувашии может пройти мимо Айги?). Третий переводчик — Александра Афиногенова, в отличие от Горбаневской и Прокопьева, не манифестирует себя как поэт, но ее деятельность на ниве продвижения шведской словесности трудно переоценить (новые переводы Ханса Кристиана Андерсена, прозы Ингмара Бергмана).

Обе эти книги важны для нас прежде всего потому, что и Милош, и Транстрёмер представляют те поэтические традиции, в которых переход к современному типу письма был достаточно плавным и не предполагал характерного для отечественной поэзии чередования догоняющей модернизации и добровольной изоляции. Для русской поэзии такая поэтика — пропущенные страницы: ни «русского Милоша», ни «русского Транстрёмера» не могло возникнуть в условиях Советской России (равно как и в эмиграции) по целому ряду социальных и эстетических причин. Несмотря на то что некоторые неподцензурные поэты решали задачи, вполне актуальные для мировых поэтических практик, способы решения этих задач чаще всего опирались на русский авангард или на понятую через его призму мировую поэзию, доходившую до читателя в переводах, зачастую сглаживающих особенности подлинника [3] . Оптические свойства такой линзы были своеобразны и позволяли отфильтровывать достаточное количество явлений (например, такое мощное направление американской словесности, как объективизм, воспринималось всерьез единицами вроде поэта Михаила Файнермана). Таким образом, попытка укоренить этих поэтов в отечественном контексте важна для самой поэзии: она позволяет читателю (и читателю-поэту) представить себе альтернативное устройство поэтического пространства и времени, в пределах которых опыт ХХ века осмысливается при помощи инструментария, которым русская непереводная поэзия в силу разных причин не пользовалась [4] .

Наталья Горбаневская («Мой Милош») выбирает из обширного наследия польского поэта очень небольшое количество стихотворений и достаточно существенную порцию эссеистики, посвященной двум центральным для поэта темам: осмыслению травматической истории Восточной Европы и классической русской литературе. Тексты самого Милоша дополнены переводными и оригинальными заметками, посвященными поэту. Книга намеренно составлена мозаично и прихотливо, но именно благодаря этому ее можно читать, имея лишь самые общие представления о польской словесности: здесь затрагиваются проблемы, во многом общие для любого восточноевропейского государства — в том числе, и для России (хотя, по иронии судьбы, именно в России они осмыслены менее всего).

По стечению обстоятельств поэтический голос Милоша оказался в некотором смысле голосом всей Восточной Европы, впрочем, к этому склоняла уже общая канва его биографии. Рожденный в Вильно, городе, где говорили по-русски и по-польски, но которому была уготована судьба стать столицей независимой Литвы, Милош особое внимание уделял призракам Великого княжества Литовского, которыми были наполнены его родной город и его поэзия. Слова Мицкевича, еще одного уроженца Литвы и выпускника Виленского университета — «Литва, отчизна моя», — не раз возникают на страницах эссеистики Милоша. Именно поэтому его опыт важен не только для польской словесности: практически вся литература Восточной Европы в той или иной мере считалась с Милошем, вела с ним диалог и отталкивалась от него.