Читаем без скачивания Когда опускается ночь - Уилки Коллинз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Такого тихого вечера не выдавалось уже несколько месяцев. Ни облачка на ясном небе, ни ряби на гладкой поверхности моря. Матери отпустили маленьких детей поиграть у самой воды — ведь волны великого океана уснули на своем песчаном ложе так сладко и безмятежно, словно разом превратились в озерные воды. Судно приближалось медленно, едва ощутимо — ветер с моря совсем стих и не мог подгонять его, и оно мягко двигалось к берегу с вечерним приливом, а паруса лениво повисли на реях. Солнце уже давно село, а паства все стояла и ждала на берегу. Луна и звезды засияли на небе во всей славе своей, когда судно наконец бросило якорь. Затем над тихой водой разнесся приглушенный колокольный звон, а потом изо всех бухточек и ручейков, докуда хватало глаз, по сияющему морю к кораблю помчались черные силуэты рыбацких лодок.
Когда все лодки добрались до корабля, над алтарем зажгли лампаду, и ее огонек в ярком лунном свете показался тусклым и красноватым. Двое священников на борту были уже в облачениях и ждали начала службы на своих местах. Но был и третий, одетый в простую рясу, который встречал поднимавшуюся на борт толпу прихожан и к каждому обращался с несколькими словами. Даже те, кто впервые видел этого гостеприимного священника, по четкам слоновой кости в руке узнали в нем патера Поля. Габриэль видел его впервые и смотрел на него со смесью изумления и благоговения, поскольку обнаружил, что знаменитый вождь христиан Бретани на вид оказался лишь немногим старше его самого.
Выражение бледного, спокойного лица священника было до того мягким и добрым, что дети, едва научившиеся ходить, перехватив взгляд его ясных голубых глаз, семенили к нему, будто к старому знакомому, и хватались за складки черной рясы, стоило ему поманить их. Хладнокровие патера Поля не позволяло даже догадаться, какие смертельные опасности ему довелось пережить, однако на лбу его виднелся шрам от сабельной раны, едва зажившей. Эту рану нанесли ему, когда он преклонил колени у алтаря в последней бретонской церкви, еще избежавшей разорения. Он бы погиб там же, в церкви, если бы не крестьяне, молившиеся рядом с ним: они, пусть и безоружные, словно тигры, бросились на солдат и спасли жизнь своего священника ценой страшной жертвы — собственной жизни. На борту корабля не было сейчас ни одного человека, кто побоялся бы спасти патера Поля точно так же при первой необходимости.
Служба началась. И какая служба — еще со времен ранних христиан, молившихся в пещерах земных, — могла бы быть благороднее и возвышеннее богослужения в тех обстоятельствах? Ни напускной пышности, ни обильных безвкусных украшений, ни рукотворной роскоши вокруг. Эта церковь была окружена тихим и устрашающим величием спокойного моря. Куполом этого собора были лишь беспредельные Небеса, единственным светочем — чистая луна, единственным украшением — сияющие россыпи бесчисленных звезд. Ни наемных певчих, ни богатых, будто князья, священников; никаких любопытных зевак и поверхностных любителей сладкозвучия. И паства, и те, кто собрал ее, были одинаково бедны, одинаково гонимы — и молились одинаково, пренебрегая всеми своими мирскими интересами и нависшей над ними смертельной опасностью. Как нежно и ярко сияла луна, заливавшая своим светом и алтарь, и людей перед ним! Как торжественно и возвышенно звучали покаянные псалмы, мешаясь со свистом разгулявшегося ночного ветра в корабельных снастях! Как сладок был шепот множества голосов, разом отвечавших священнику, то затихая, то снова разносясь в таинственной тьме!
Среди прихожан, и молодых и старых, нашелся лишь один, чью душу эта поразительная служба не успокоила и не утешила, и этим единственным был Габриэль. В тот день укоры совести звучали в его сердце то и дело, снова и снова. И то и дело, стоя в толпе на берегу, он прятал лицо, охваченный тайным стыдом и страхом за Перрину и ее отца. А когда он оказался на борту корабля, тщетно пытался он смотреть в глаза патера Поля столь же охотно и открыто, с той же любовью, что и все остальные. В присутствии священника ему оказалось особенно трудно нести бремя молчания — и все же Габриэль вытерпел и эту муку! Но когда он опустился на колени вместе со всеми и увидел, как Перрина опустилась на колени рядом, когда он ощутил все спокойствие этой торжественной ночи и неподвижного моря и они наполнили его сердце, когда зазвучали молитвы и на своем грозном духовном языке обратились прямо к его душе — тогда Габриэль вспомнил, как долго пренебрегал исповедью, и испугался, что неподготовленным примет Святые Дары, которые ему должны поднести, и это было ему уже не по силам — так остры были эти чувства, так живо осознал он, что женщина, с которой ему вскоре предстоит пойти к алтарю, искренне уверена в его незапятнанной честности и серьезности его намерений и что когда-то он был достоин этой веры, но теперь все изменилось, — и его захлестнул стыд: он был недостоин преклонять колени вместе с другими прихожанами, ведь на самом деле молчание, бездействие и скрытность сделали его тайным сообщником преступления, заявить о котором был его долг (ведь ему не удалось найти ни одного доказательства невиновности отца), и это преисполнило его таким раскаянием, словно он уже совершил святотатство, которое невозможно искупить. По щекам Габриэля заструились слезы, и тщетно старался он унять их, из груди вырвались рыдания, хотя он пытался их сдержать. Он понимал, что не только Перрина, но и все остальные смотрят на него с тревогой и удивлением, но не мог ни совладать с собой, ни сойти с места, ни даже поднять глаза — и тут вдруг на плечо его легла чья-то рука. Это прикосновение, такое легкое, мгновенно заставило Габриэля поднять глаза. И он увидел, что рядом стоит патер Поль.
Священник поманил юношу за собой и, дав знак пастве продолжать богослужение, вывел Габриэля из толпы, на миг постоял, задумавшись, а затем снова поманил его за собой в каюту и тщательно закрыл за собой дверь.
— Вас что-то гложет, — просто и тихо сказал он и взял Габриэля за руку. — Скажите, в чем дело, и, возможно, я смогу облегчить вашу душу.
Стоило Габриэлю услышать эти добрые слова и увидеть при свете лампы, горевшей перед
