Читаем без скачивания Жизнь Владислава Ходасевича - Ирина Муравьева

В 1921 году, в голодном послереволюционном Петербурге они познакомились лично. В одном из писем того времени (в Москву В. Г. Лидину, от 27 августа 1921 года, после смерти Блока) Ходасевич писал: «Знаете ли, что живых, т. е. таких, чтоб можно еще написать новое, осталось в России три стихотворца: Белый, Ахматова да — простите — я. Бальмонт, Брюсов, Сологуб, Вячеслав Иванов — ни звука к себе не прибавят. Липскеровы, Георгии Ивановы, Мандельштамы, Лозинские и т. д. — все это „маленькие собачки“, которые, по пословице, „до старости щенки“. Футур-спекулянты просто не в счет. <…> Особенно же грустно, что, конечно, ни Белому (как стихотворцу), ни уж, подавно, Ахматовой, ни Вашему покорному слуге до Блока не допрыгнуть».

И вот этого поэта, которого Ходасевич ставил ни во что (правда, в одном ряду с Мандельштамом), в эмиграции начали время от времени сравнивать с ним, объявляя то одного из них, то другого первым поэтом России. Возникала своего рода борьба за поэтический трон. Но до поры до времени оба поэта вели себя вполне корректно. До Парижа они встретились еще в Берлине. Ирина Одоевцева печаталась иногда в «Беседе». В Париже Георгий Иванов регулярно публиковался в «Днях» (в основном, «Петербургские зимы»), где Ходасевич вместе с Алдановым вел литературную страницу. Встречались они и в кафе, и в литературных собраниях. Во всяком случае, имя Георгия Иванова часто появляется в «Камер-фурьерском журнале» Ходасевича, что говорит, конечно, не о близком общении, а о постоянных встречах на людях.

Но в 1928 году произошел неприятный, скорее всего непредвиденный, казус. К этому времени Ходасевич уже постоянно работал в газете «Возрождение», издательство при которой в конце 1927 года выпустило его «Собрание стихотворений». Иванов попросил Ходасевича «секретно» прозондировать почву, нельзя ли издать там же его «Петербургские зимы» отдельной книгой. Видимо, вышло какое-то недоразумение (вряд ли Ходасевич сделал это умышленно, он не был склонен к таким заведомо оскорбительным действиям; возможно, это была его небрежность или недосмотр), и Иванову вместо устного ответа через Ходасевича послали по почте открытку с отказом на адрес газеты «Последние новости», где он сотрудничал. Это поставило его в неловкое положение перед редакцией.

Иванов был в ярости. Мысль об изощренной мести Ходасевичу, которого он считал виноватым в этом оскорбительном ответе «Возрождения», созрела довольно быстро. Он знал, как можно отомстить поэту. Недаром его называли в эмигрантских кругах «Жорж опасный». Вскоре в «Последних новостях» (8 марта 1928 года) появилась его статья с иезуитским названием «В защиту Ходасевича».

Итоговый сборник стихов Ходасевича 1927 года получил довольно шумное признание. В газетах и журналах были напечатаны рецензии лучших критиков эмиграции: Зинаиды Гиппиус, Владимира Вейдле, восторженного поклонника и друга Ходасевича («Поэзия Ходасевича»; позже изданная отдельной книгой), Сирина (Владимира Набокова).

Сирин писал в «Руле» 14 декабря 1927 года: «Дерзкая, умная, бесстыдная свобода плюс правильный (то есть в некотором смысле несвободный) ритм и составляет очарование стихов Ходасевича. <…> Пусть он местами строг до сухости; неожиданно он захлебывается упоительным пэоном, острая певучесть перебивает холодноватый ход стиха. Трепетность его хорея удивительна. <…> Свобода Ходасевича в выборе тем не знает границ. Временами кажется, что он шалит, играет, холодно наслаждается своим даром, воспевая невоспеваемое. <…> Очень интересен в творчестве Ходасевича некий оптическо-аптекарско-химическо-анатомический налет на многих его стихах. <…> Ходасевич — огромный поэт, но думаю, что поэт — не для всех. Человека, ищущего в стихах отдохновения и лунных пейзажей, он оттолкнет».

Зинаида Гиппиус поместила 15 декабря в газете «Возрождение» рецензию под названием «Знак», в которой называла дар Ходасевича «страшным и благодетельным». Она писала о его поэзии: «Душа и сердце, бьющееся „на пороге“ не „двойного“ бытия, а тройного, четверного, пятерного. <…> Эта внутренняя все-раздельность, постоянная разъединяемость, — как бы распад внутренний, нестерпимы для „Я“. Уж тогда хоть разделить бы, разделиться бы до конца, совсем…» Гиппиус поневоле коснулась и темы «Блок — Ходасевич»:

«Отчасти благодаря своей четкости, резкости прямых линий, поэзия Ходасевича не „обворожительна“. Магия его „сурово-стиснутых стихов“ — иного порядка. Обвораживают туманности и „несказанности“ Блока. Не говорю о том, плюс или минус для поэзии „обворожительность“. Да и Ходасевича с Блоком не сравниваю, не занимаюсь вопросом, кто из них „больше“ поэт, кто меньше (какой праздный вопрос!). Я просто отмечаю, что Блок „обворожителен“, Ходасевич — нет. <…>

Ходасевич весь принадлежит сегодняшнему дню, Блок — вчерашнему. Трагедия Блока не то что менее глубока; но при всех „несказанностях“ ее механика как-то проще. Сложнейшая трагедия внутреннего распада и постоянной мучительной борьбы с этим распадом — воистину трагедия нашего часа».

Гиппиус пишет, что Ходасевич «устал», но гораздо опаснее усталости, от которой можно отдохнуть, другое: «Все чаще кажется Ходасевичу, что он уже все узнал, все знает. <…> Для человека той трагедии, о которой мы знаем, нет ничего опаснее уверенности во всезнании». Трагедия тогда «падает, медленно сходит на нет». (Это звучит как предостережение, неблагоприятное предсказание.) И Гиппиус упоминает в конце рецензии стихотворение «Про себя», в котором «ползет паук с отметкой крестовидной», «не ведая того, / Что значит знак его спины мохнатой». «…Узнать хотя бы, „что значит знак“», — пишет она. Намек на то, что душе и поэзии Ходасевича не хватает настоящего духа христианства?.. Но Ходасевич знал, в отличие от паука, о смысле знака и был христианином…

Восторженнее всех писал о Ходасевиче его друг Вейдле, объявляя его не последователем Баратынского, а прямым наследником Пушкина. Он писал, что Ходасевичу свойственна «земная духовность»: «Прозаизм для Ходасевича — один из важнейших стимулов лирического подъема». Были в его рецензии и такие слова: «Да, в России, после Блока, Ходасевич наш поэт. <…> Но если с нами этот бескрылый гений, то разве не нам он послан и не мы его лишили крыл? <…> У этого времени, кроме него, не было и нет поэта. <…> Дело в том, что все в поэзии Ходасевича: подавленность ее тона, ее голос, низкий и глухой, страшная вещественность мира, всегда присутствующего в ней и сквозь который она устремлена прорваться, все это вызвано Россией, Европой последнего века и последних лет, невыносимым временем, которое она выносила и выносит, — и за это одно надо бы ей воздать хвалу».