Читаем без скачивания Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе - Сергей Маркович Гандлевский

Мой старший, умный и многоопытный собеседник, Семен Израилевич Липкин, которого я всегда с радостью и благодарностью поминаю, говорил, что талант как золото; правда, кому‐то при рождении достался слиток, а кому‐то – золотой песок, но по химическому составу это одно и то же вещество. Утешительное соображение, во всяком случае для людей, занятых искусством. Гением надо родиться, но прилежный и удачливый обладатель способностей к искусству, не будучи гением, может ненароком создать шедевр: в конце концов, по абсолютному счету цыганская “Невечерняя” ровня “Высокой мессе” Баха, хотя Бах – гений-перегений, а автор “Невечерней”, возможно, ее одну и сочинил.

Искусство и спорт если и состоят в родстве, то в очень дальнем.

По окончании состязаний в каком‐либо виде спорта результаты принимаются зрителями и болельщиками к сведению – нравятся они публике или нет: рекорд подтвержден голами, очками, секундами. Фраза “на мой вкус, NN забил два гола” звучит комично.

В искусстве же границы “обязательной программы” размыты, по выстрелу стартового пистолета участники разбегаются врассыпную, и стóящий автор не стремится заткнуть за пояс другого стóящего автора на его же поле, здесь главная задача – превзойти самого себя на своем поприще. Если продолжить соблазнительную, но сомнительную параллель со спортом, в искусстве выигрывает не тот, кто мастеровито из раза в раз показывает более высокий результат, а тот, у кого во время “прыжка” или “заплыва” лицо искажено гримасой сверхусилия, – каким‐то образом восторг победы (блоковское “Сегодня я – гений”) передается и публике! Отсюда аллергия взыскательных авторов на мастерство “на все руки”. Искушенный читатель или зритель интуитивно ощущает характер и степень дарования того или иного автора, чтобы с радостью воздать должное его личному рекорду. Именно личному и непременно на его, а не на чужом, пусть и славном поприще. Потому что искусство не в последнюю очередь общение и хочется внимать собеседнику, а не ломать голову, кого он напоминает.

В таком родстве и сходстве природы и искусства можно различить приговор всякому состязанию, призовым местам и премированию как таковым в эстетической сфере.

В “Русском вестнике” в 1866 году одновременно (!) печатались “Преступление и наказание” и “Война и мир”. Ну и кто кого? (В отрочестве я бы не задумываясь предпочел Достоевского, в зрелые годы – Толстого…)

Слово “рáвенство” слишком площадное и агрессивное, но устаревшее, смещенное на второй слог ударение придает ему, на мой вкус, иной оттенок смысла – тот, который, вероятно, имел в виду Владислав Ходасевич в элегии “Деревья Кронверкского сада…”, обращенной к посмертной участи собственной души:

Моя изгнанница вступает

В родное, древнее жилье

И страшным братьям заявляет

Равéнство гордое свое…

Вот такое “гордое равéнство”, кажется, существует и в искусстве.

2022

Парадокс акына

Семена Израилевича Липкина нельзя было не уважать. Помимо других талантов и добродетелей, его отличала неприязнь к красному словцу и точность, затрудняющая безмятежный треп. Как‐то я в легком разговоре, совершенно не предвидя возражений, вскользь и пренебрежительно помянул акына Джамбула, лауреата Сталинской премии и многократного орденоносца. “Это вы напрасно, – вдруг сказал Липкин. – Я был с ним знаком. Он был умен, и ему принадлежит лучшее из известных мне определений поэзии: «Поэзия утешает, не обманывая»”.

Как такое возможно? Ведь существует взрослое, основанное на опыте знание, что правда по большей части безрадостна.

Здесь полезно “поверить гармонию алгеброй” и пристальней присмотреться к процессу с торжественным названием “творчество”.

Счастливая случайность в искусстве поэзии значит, быть может, больше профессионализма и пресловутой техники. Давным-давно и не раз замечено, что настоящую поэзию мутит от профессионализма, в первую очередь от собственного. Похвалы вроде “от зубов отскакивает” – это не про поэзию, с этим – в конферанс или скоротать ненастье за игрой в буриме. Версификационная сноровка главным образом и пригождается, чтобы счастливую случайность подметить и не упустить.

Больше, чем к любому другому искусству, к поэзии имеет отношение сказочное напутствие: пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.

Желаемого результата достигает ремесло – на том стоит мир:

Летчик водит самолеты —

Это очень хорошо!

Повар делает компоты —

Это тоже хорошо.

Доктор лечит нас от кори,

Есть учительница в школе.

А творчество высокой пробы каждый раз изумляется собственной удаче – “ай да Пушкин! ай да сукин сын!” – будто она свалилась как снег на голову, а не была гарантирована талантом и мастерством.

Допустим, Пушкин нам не указ – он всего лишь гений… Но Бог! Бог – Абсолютное Всемогущество по определению! На первой же странице Библии читаем, как Он, создавая свет, небо, флору, фауну и пр., только по завершении каждого этапа Творения, задним числом понимал, что задуманное удалось. (Зубной врач или электрик, простодушно ликующий в связи с удачным исходом профессиональных манипуляций, наверняка внушили бы нам кое‐какие опасения.)

Такая вот, на обывательски-здравый взгляд, странная, едва ли не дилетантская реакция на сделанное дело. Однако подмеченная странность кажется не просто занятным совпадением, а стойким признаком всякой творческой работы. И эстетическое удовольствие в большой степени не что иное, как разделенный публикой восторг автора из‐за случившегося с ним чуда: он внезапно посрамил свои же представления о собственных возможностях – превзошел себя. (В этом, если вдуматься, – коренное отличие искусства от спорта с его одним-единственным и общим рекордом на всех участников того или иного состязания.)

Занятия искусством, по убеждению Владимира Набокова, наводят на мысль, что “при всех ошибках и промахах внутреннее устройство жизни”, как и устройство “точно выверенного произведения искусства <…> тоже определяется вдохновением и точностью…”. А раз так, то применительно к бытию не вовсе заказаны представления о замысле!

Именно эстетическое совершенство какого‐либо изделия человеческого гения может свидетельствовать в пользу метафизической подоплеки искусства. Праведное содержание здесь ни при чем.

Иногда что‐то такое подозревая, я с понятной радостью прочел у Аверинцева: “Классическая форма – это как небо, которое Андрей Болконский видит над полем сражения при Аустерлице. Она не то чтобы утешает, по крайней мере в тривиальном, переслащенном смысле; пожалуй, воздержимся даже и от слова «катарсис», как чересчур заезженного; она задает свою меру всеобщего, его контекст, – и тем выводит из тупика частного”.

Кажется, библейская Книга Иова без насилия поддается прочтению как притча о герое и авторе, о “тупике частного” и о воле замысла.

Это история человека, который процветал и благодарил Господа за свое процветание, но Тот по наущению сатаны поставил над счастливым праведником жестокий эксперимент: лишил всего, чтобы проверить, насколько бескорыстна его набожность. И Иов терпел, терпел ужасные лишения, а потом возроптал. И, невзирая