Читаем без скачивания Живой пример - Зигфрид Ленц

— Но ведь не из-за него же осталась она в конце концов тут? — спрашивает Рита Зюссфельд.

— Конечно, нет. Видимо, у нее было несколько причин не использовать обратный билет, но одна из них имела решающее значение.

— Какая именно?

— Если ты считаешь, Рита, что тебе надо и это знать, изволь. Когда она уже решила уезжать, в один из последних дней перед отъездом пришло письмо из дома. Ей писали, что Виктор Гайтанидес объявил о своей помолвке, более того, она узнала, что он собирается лениться на их общей секретарше, которая работала в их институте в Афинах, они ее, так сказать, делили между собой. Это я узнал не от Люси, вернее, она как-то раз упомянула об этом, но с полным безразличием, словно ни к кому не обращаясь. Знаешь, может быть, это только догадка, но, думаю, я не ошибаюсь: она осталась потому, что для нее что-то кончилось. Она устроила дом по своему вкусу, раздарила то, что ей казалось лишним — такого было немало, — и получила место в Гамбургском институте, правда, не сразу, а лишь спустя несколько недель. Не спрашивай меня, сказались ли на ее решении разочарование или не — сбывшиеся надежды. Это так и остается неясным, а поскольку дружба между ними длилась до последней минуты, нельзя утверждать, а можно лишь подозревать, что здесь какую-то роль сыграла душевная рана или уязвленность. Я уже не раз удивлялся длительности этой дружбы. Мне, по правде говоря, казалось, что он не стоит Люси Беербаум.

Рита выпрямляется и с удивлением глядит на Хайно, который спокойно сидит в своем кресле.

— Ты знал его? Ты лично знал Виктора Гайтанидеса?

Хайно невозмутимо кивает; он ведь не раз бывал в Греции, и во время предпоследней поездки Люси дала ему поручение к своему коллеге и соратнику. Ему, Хайно, как соседу она доверила передать Виктору от нее пакет.

После таких открытий Рита Зюссфельд не может дольше продолжать уборку, она закуривает сигарету, придвигает стул и, глядя на Хайно, говорит:

— Ну, а теперь расскажи-ка поподробнее… Значит, ты его видел…

Ему приходится ее разочаровать, напрасно она многого ожидает. Он ведь не придал ни этому человеку, ни встрече с ним того значения, какое она заранее придает. Приехав в Афины, рассказывает он дальше, он позвонил в Институт биологии и попросил соединить его с профессором Гайтанидесом, который, к слову сказать, не очень-то охотно пригласил к себе домой гамбургского соседа профессора Люси Беербаум. Вот, собственно, и все, Рита.

Ему отворила дверь тихая, робкая женщина, взяла у него из рук пальто, пригласила войти и предложила прохладительные напитки, потому что профессор был еще в своем кабинете; она так и сказала: «профессор», хотя говорила о своем муже. Такой преданности, такой тихой заботливости он воочию еще никогда в жизни не видел, говорит Хайно Меркель. Как поправила она подушку на кресле перед тем, как ему сесть, как принесла домашнюю куртку, как с радостной тщательностью протирала стакан, из которого он должен был пить, — все это так и запечатлелось в памяти гостя.

— А профессор?

Он принимал все эти проявления предупредительности и покорности как должное, с удовлетворением. Пакет от Люси он отнес в свой кабинет и спрятал в ящик, его вопросы не выходили за рамки обычной вежливости и относились главным образом к внешним обстоятельствам жизни Люси. Впрочем, подробности разговора он теперь уже не помнит. Хотя он, Хайно, был в доме гостем, на его долю выпала лишь жалкая частица того внимания, которым был окружен хозяин, профессор Виктор Гайтанидес.

— Я подарил ему экземпляр книги «…А ковчег все-таки поплыл». Название показалось ему смутно знакомым, представляешь!

— А Люси? — спрашивает Рита Зюссфельд. — Связаны ли были у него с Люси какие-нибудь глубокие воспоминания?

— Я думаю, у него не было оснований делиться со мной своими воспоминаниями. Возможно, это и чувство такта, но, как я уже говорил, он осведомлялся только о том, как у Люси идут дела. Во всяком случае, этим и ограничиваются мои впечатления от поездки. Что до его репутации как ученого, то она и здесь известна.

Рита Зюссфельд, не найдя пепельницы, гасит сигарету о спичечный коробок и в задумчивости идет к окну, заметно, что она явно разочарована. Какой-то парень в блестящем кожаном костюме и раскрашенном шлеме садится на тяжелый мотоцикл, нажимает на стартер и рукой в огромной перчатке с крагами посылает поцелуй в направлении освещенного окна. Рита спохватывается, ведь Хайно Меркель уже во второй раз благодарит ее, и она произносит, не отворачиваясь от запотевшего стекла:

— Есть о чем говорить…

19

Так, значит, правда! Газеты это сообщают, на первых страницах иллюстрированных журналов это подтверждается фотоснимками, с афишных тумб, витрин газетных киосков и заклеенных дощатых заборов огромные черно-бело-синие буквы вопят, что он окончательно и бесповоротно уходит, что ради семьи и личной жизни он повесит сегодня свои бутсы на гвоздь: Чарли Гурк, незаменимый диспетчер середины поля, выдающийся дирижер игры и так далее… сегодня при свете прожекторов прощается со своими болельщиками. В последний раз он будет руководить игрой, организованной в его честь.

Янпетер Хеллер не хотел бы, но вынужден все вновь и вновь глядеть на это сплющенное лицо, на набрякшие веки, на мясистые уши, которые, словно савойская капуста, растут на черепе, едва прикрытом редкими волосами, на поразительно маленький и в самом деле в форме сердечка рот — отовсюду на него глядит Чарли Гурк спокойными, оценивающими глазами, и даже здесь, в кафе «Под радиочасами», он его тотчас обнаруживает в газетах, забытых на столиках, и на плакате, который вывесили в окне.

Кафе сейчас почти пустое, только несколько престарелых режиссеров с радио, явно ставшие здесь уже частью мебели, сидят за соседним столиком и, выпивая, обсуждают очередную сенсацию, о которой завтра все будут говорить. Если Хеллер их правильно понял, речь шла о своего рода погоне, конечно с помощью радиослушателей, за всевозможными знаменитостями, чтобы их затем публично проинтервьюировать.

Такое удобное место Хеллер и не надеялся найти. Между широко раздвинутыми буквами, составляющими название кафе, он видит бензоколонку, а прямо напротив, на той стороне улицы, в траве газона косо торчит — отчего написанное легко разобрать — эмалированная дощечка, извещающая о часах приема д-ра Герхарда Тормелена, специалиста по внутренним болезням. Матовые стекла на первом этаже еще не освещены, только в помещении конторы страхового общества уже горит электричество, и в неоновом свете виден человек, собирающий с письменных столов, за которыми уже никто не сидит, бумаги, папки и бухгалтерские книги.

Кельнерша была из тех, что, оттолкнувшись своим плоским задом от стеклянной двери, трусят к клиенту с выработанным годами выражением брезгливой неприязни на лице — все это с окаменевшей шеей, чтобы не повредить сложнейшего сооружения из пепельных волос, эдакой башни, в которой с успехом могла бы свить гнездо пара аистов, — и с нагловатым видом шепчут: «Чего для вас?» Девицам такого рода Хеллеру всегда хочется сказать: «Прежде чем обратить на вас внимание, мне, увы, придется проверить ваше умственное развитие».

Но он этого не говорит, он даже не поправляет ее.

— Водку. Хлебную водку, если можно.

Но он понимает, что таким дешевым заказом здесь не отделаешься, ему приходится попросить еще и малиновой настойки, чтобы получить право сесть за столик. Ишь как заковыляла она к стойке на своих чересчур высоких пробковых платформах! В какую заученно-интимную улыбку растянулись ее губы, когда она прошла мимо столика, за которым сидели радиорежиссеры! Интересно, как она ходит, когда ей и в самом деле не терпится в уборную, думает Хеллер. Так что же сегодня в газетах? Чарли уходит, этот ментор, этот мотор. Хеллер читает интервью и узнает, что спортивный обозреватель, задающий вопросы, — личный друг Чарли Гурка, поэтому он и сидит у него за столом, попивает кофе и даже продевает два пальца в петли вязанной крючком скатерти. Газета публикует также, включив в интервью, текст телеграммы, посланной теологом Ханкер-Шмюлингом, в которой тот утверждал, что Чарли Гурк — пример для молодежи, пример, достойный всяческого подражания. Такие, как он, составляли славу нации, и всегда…

Хеллер узнает также, что великий стратег середины поля в свободное время, которое выпадает ему так редко, больше всего любит играть со своими двумя сыновьями и тремя дочерьми, что он может часами вести машину, не зная усталости, что, кроме одноэтажного бунгало, ему принадлежат еще два доходных дома, четыре бензозаправочные станции и несколько табачных лавок, где заключаются и спортивные пари. Его любимым напитком по-прежнему остается молоко. Когда его спрашивают, кто он по профессии, он отвечает: путешественник.